Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres]

Первое письмо от брата Михаила Михайловича заключенный получил только 11 июля; отвечая ему, он пишет: «Я не унываю; конечно, скучно и тошно, да что же делать! Впрочем, не всегда и скучно… Я, конечно, гоню все соблазны от воображения, но другой раз с ними не справишься и прежняя жизнь так и ломится в душу с прежними впечатленьями и прошлое переживается снова… Я времени даром не потерял: выдумал три повести и два романа

: один из них пишу теперь, но боюсь работать много… Эта работа, особенно если ее делать с охотой (а я никогда не работал так Con amore[19]

, как теперь), всегда изнуряла меня, действуя на нервы». В каземате душевная жизнь писателя не ослабевает, а, напротив, напрягается; поразительна эта сила воображения и творчества. Три повести и два романа! И он работает с таким увлечением, что ему приходится удерживать себя… Грустит, что за все лето не увидит «зеленых листьев». «Помнишь, как нас выводили иногда гулять в садик в мае месяце? Там тогда начиналась зелень…»

Листья, «зеленые клейкие листочки» – любимый символ Достоевского. Вся красота Божьего мира вмещается у него в этом смиренном образе. Зеленый листик для его героев самое неопровержимое доказательство бытия Божия и грядущего преображения («Братья Карамазовы»). В следующем письме (27 августа) заключенный жалуется на то, что у него «особенно к ночи» усиливается впечатлительность: «Мне все кажется, что подо мною колышется пол и я в моей комнате сижу словно в пароходной каюте. Из всего этого я заключаю, что нервы мои расстраиваются». И он делает очень важное признание о природе своего творчества: «Когда такое „нервное время“

находило на меня прежде, то я пользовался им, чтобы писать, всегда в таком состоянии напишешь лучше и больше, но теперь воздерживаюсь, чтобы не доконать себя окончательно». Вдохновение Достоевского связано с нервным подъемом, который «изнуряет» и может «доконать». Об этой одержимости мыслями и образами он пишет еще определеннее в третьем письме (14 сентября): «Я весь как будто под воздушным насосом, из-под которого воздух вытягивают. Все из меня ушло в голову, а из головы в мысль, все, решительно все, и несмотря на то, эта работа с каждым днем увеличивается. Книги хоть капля в море, но все-таки помогают. А собственная работа только, кажется, выжимает последние соки. Впрочем, я ей рад

». Просматривая записные книжки и черновики писателя, мы понимаем, что означала для него литературная работа. Десятки вариантов фабул, сотни ситуаций и образов проносились в его голове; у него не хватало сил закрепить их на бумаге, он изнемогал от этих вихрей воображения. Как бы ни были перегружены его романы, все же они только ничтожная часть первоначальных замыслов. Действительно, он мыслил «целыми мирами». Чтение – «капля в море» для творческой фантазии; заключенный постоянно просит брата присылать ему книги и журналы. Читает «Отечественные записки», Шекспира, Библию, два путешествия по святым местам, сочинения святого Дмитрия Ростовского. 1 октября Михаил Михайлович посылает ему 4 тома русских авторов (по-видимому, издания Смирдина), 3 тома сочинений Даля («Повести Казака Луганского») и «Сказания русского народа» Сахарова. Знаменателен интерес Достоевского к Библии и духовным сочинениям. Путешествия по святым местам и творения святого Дмитрия Ростовского отразятся на стиле жития старца Зосимы. За восемь месяцев заключения – событий немного. В августе позволили гулять в саду, в котором 17 деревьев, и разрешили по вечерам зажигать свечу; в сентябре, с наступлением осени, усиливается «ипохондрия». «Теперь небо уж хмурится, и светлый клочок неба, видный из моего каземата, – гарантия для здоровья моего и для доброго расположения духа». И все же, несмотря на все лишения, болезни, нервное расстройство и изнурительную работу мысли, он полон жизни. «Я ожидал гораздо худшего, – признается он брату, – и теперь вижу, что жизненности во мне столько запасено, что и не вычерпаешь…»

В нем – та несокрушимая жизненная сила, которую Иван Карамазов насмешливо называет «карамазовской неприличной жаждой жизни». Этот таинственный дар помог Достоевскому вынести свою страшную судьбу и свой нечеловеческий гений.