Фельдмаршал Борис Шереметев

Узнав от Волынского, что заложники, сидя в едикуле, пообносились, пооборвались, приказал срочно шить и сыну и Шафирову новые платья из дорогих материй. Велел для сына на кафтане нашить генеральские золотые галуны. Нашлись и пуговицы золотые к генеральскому мундиру. Торопил Борис Петрович портных, спать не велел, пока не исполнят заказ.

Но прошел день-другой, заложники не появлялись. На третий день Борис Петрович не выдержал, призвал Волынского.

— Ну, где они? Сказал, в двух переходах.

— Сам дивлюсь, ваше сиятельство. Може, к вечеру приедут.

— На чем они едут?

— На телеге, ваше сиятельство.

— Ну, ясно. Обождем до утра.

Но и утром их не было в Киеве.

Взяв с собой Волынского и полувзвод драгун и трех заводных коней, Борис Петрович выехал по Васильевской дороге навстречу ожидаемым дорогим гостям.

Еще не доехали до Стугны, как увидели медленно двигающуюся им навстречу телегу. Екнуло сердце тревожно у фельдмаршала, пришпорил коня. Подскакал.

На телеге, влекомой парой исхудалых коней, увидел забородевшего подканцлера Шафирова, едва признал Бестужева. Меж ними вдоль телеги лежал прикрытый выцветшим куском парусины человек.

Бестужев натянул вожжи, телега встала.

— Что с ним? — холодея от ужаса, спросил Борис Петрович, догадываясь, кто лежит под парусиной.

— Вчера вечером преставился Михаил Борисович, — чужим голосом отвечал Шафиров.

Не помня себя слетел с седла Борис Петрович, шагнул к телеге, откинул парусину с лица усопшего. Увидел едва узнаваемое, исхудавшее, заросшее сединой лицо сына, ткнулся лбом в его холодный лоб. Просипел пресекшимся голосом:

— Мишенька-а… Сынок… — и затрясся в рыданиях.

Отпели и похоронили генерала Михаила Шереметева в Киево-Печерском монастыре. Лежал он в гробу в новеньком, с иголочки генеральском мундире, блестя золотыми пуговицами и галунами. К тому часу, когда стали зарывать могилу, несчастный фельдмаршал почти обезножел от горя. Держали его под руки с двух сторон денщики Гаврила Ермолаев да Михаил Сафонов. Слезы он уже выплакал и, стоя у могилы, дрожал листом осиновым и лепетал старчески:

— Там я должон быть. Я. Не он.

— На то воля Божья, — пытался утешить его Гаврила, но Шереметев как бы и не слышал его.

— Мое, мое там место, — твердил отрешенно. — Зачем же он поперед отца-то? Зачем?

Целую неделю пробыл Борис Петрович в прострации. Никого не принимал, ничего не мог делать. Распоряжался за него генерал-адъютант Савелов, умудрившийся всего за неделю повысить в офицерских званиях около десяти человек, разумеется не за так.

Входил на цыпочках в затемненный кабинет фельдмаршала, держа в руке заготовленную бумагу.

— Простите, Борис Петрович, за беспокойство… Вот тут подписать надо…

Сам и перо обмакивал для фельдмаршала, и почти вкладывал его в ослабевшую руку. И точно указывал, где надо писать:

— Вот тут, ваше сиятельство… Нет-нет, ниже.

Ни слова не говоря, подписывал Борис Петрович, даже не взглядывая, отбрасывал перо.

— Вот и прекрасно, — бормотал Савелов, пятясь к двери. — А то ить дела-то не ждут.

Через неделю, немного отойдя, принялся наконец за дела Борис Петрович, а приспело время, сам сел за письмо. Писал царю, вновь умываясь слезами: «…При старости моей сущее несчастье меня постигло, понеже сын мой смертию своею меня сразил и я вне себя обретаюся. От сердечной болезни едва дыхание во мне содержится, зело опасаюся, дабы внезапно меня, грешника, смерть не постигла. Дозволь, ваше величество, явиться пред тобою, дабы получить мне некоторую отраду в своей горести».

Фельдмаршал не писал в письме, какую «отраду» он ждет от царя, но решил уж твердо отпроситься в отставку. Знал, напиши сейчас об этом в письме, получит категорический отказ.

«Вот приеду, предстану перед ним со своим горем, — надеялся Борис Петрович, — никуда не денется. Отпустит. В конце концов, не на мне же свет клином сошелся. Вон у него есть еще фельдмаршал, не в пример меня резвее. Отпустит».

Письмо писалось в средине ноября, ответ от царя пришел в начале декабря. Государь смиловался и разрешил фельдмаршалу прибыть в Петербург, дабы отчитаться за украинскую армию, об «отраде» не было в письме ни слова.

Сборы к отъезду не то чтобы отвлекли Шереметева от печальных дум, но хоть заставили его как-то действовать, что-то делать.

Выезжать предстояло всем домом, для чего требовалось не менее трех десятков саней, из них половина каптан утепленных. Анна Петровна оказалась женщиной весьма плодовитой, только что осчастливила фельдмаршала дочкой.

Сыну Петруше едва исполнилось полтора года, и вот, пожалуйста, дочь вам. Поскольку Шереметев был искренним приверженцем и даже, как сам писал, «рабом» самодержца, то сыну дал имя государя. А когда родилась дочь, тут и думать было нечего — стала Натальей, тезкой царевны, сестры Петра.

Как обычно, Шереметев сам проверял все сани, сбрую. Мало того, являлся в кузницу, наблюдал за перековкой лошадей, отбрасывал подковы, казавшиеся ему слишком гладкими, не цепкими.