Феникс

Не один Брехт бежит к сосне. Все бегут: и проводники, и Гундт.

Штурмбаннфюрер — плечистый, высокий, сильный, под стать Анвару, — помогает курсанту подняться. Теперь ему нужна помощь. Огромное напряжение опустошило человека. Он словно тряпичный: не держится на ногах, колени сгибаются, трясутся. Гундт обнимает его. Сажает на ствол поваленного дерева. Кричит кому-то:

— Коньяк! Живо!

Хлопает Анвара по плечу:

— Феноменально. Я не видел ничего подобного. Он бессмертен.

Остальные молчат. С испугом и состраданием смотрят на почти синее лицо Анвара, на дрожащие губы его, на изодранный в клочья ватник.

Гундт сам наливает коньяк в большой стакан и подносит курсанту. Жадно хватают губы стекло. Стучат по нему. Дробно отхлебывают разящий спиртом напиток. Глоток за глотком, почти не переводя дыхание.

— Данке шен…

Ральф тут же. На поводке. Он уже успокоился. Поднял уши и удивленно разглядывает своего противника. Без злобы. Без настороженности. Словно ничего не было, ничего не случилось. Смертью только пугали — и его, и человека. И когда «беглец» устало улыбнулся и протянул руку, чтобы погладить его голову, Ральф не шелохнулся. Из его раскрытой пасти вывалился язык и добродушно повис. Он мог даже вильнуть хвостом. В сущности, оба они не испытывали вражды друг к другу, они выполняли команду. Однако чтобы вильнуть хвостом, нужны силы. А их не осталось у Ральфа.

Все-таки он не раб. Его нельзя затравить собаками. Нельзя заставить умереть по чьей-то прихоти. Схватка показала не только умение и силу. Она раскрыла человека. У него оказалась воля. Это увидел суровый и хмурый Гундт. Увидел и внутри где-то порадовался. Ему давно хотелось найти материал, из которого можно было бы вылепить сильного, волевого исполнителя. Кажется, сегодня повезло. О душевных противоречиях Гундт не задумывался. Отбрасывал их. Перед ним был солдат. Умея драться, он дойдет до указанной цели. Если не дойдет — смерть. Причем сознательная смерть. Диверсант не имеет права сдаваться противнику живым. Боясь разоблачения, он должен убить себя сам. Поэтому Гундт требовал от инструкторов воспитания у курсантов воли. «В конечном счете вас все равно расстреляют или повесят, а до этого подвергнут пытке, — говорил он на занятиях. — Сократите собственные страдания. Не ищите выхода. Не стройте напрасных иллюзий. Преступления против государства не прощаются. Так было тысячу лет назад, так будет всегда».

Гундт упростил процесс перехода в другой мир до элементарного движения рукой — поднести ампулу с ядом ко рту. Он демонстрировал различные варианты, и все были удивительно легки. «Не думайте в такую минуту ни о чем, только действуйте». По часам штурмбаннфюрер проверял движения, и они занимали лишь две-три секунды. Даже секунду иногда.

Но Анвару он не говорил о смерти. Гундт верил в долголетие своего воспитанника. Верил в удачу. Поэтому, провожая Исламбека до комнаты, где предполагалась беседа с курсантами, он заметил: «Вы угадали, шарфюрер, это редкий экземпляр».

Анвар пил коньяк. Глаза, наполненные тоской, глядели куда-то в окно, в лес, в пустоту. Пальцы бороздили волосы: беспорядочные черные пряди падали то на лоб, то на виски, то на глаза.

— Будем разговаривать? — спросил Саид.

— Если надо…

Саиду нужно было. Анвару — нет. Схватка с собаками принесла совсем не те результаты, которые ожидал Гундт — курсант впал в уныние.

— И там тоже будут овчарки, — произнес он тоскливо.

Не задавал вопроса — констатировал. Понимал: будущее — это бесконечные схватки, выстрелы, преследования.

— Да, могут быть и овчарки… — утвердил чужую мысль Саид.

Анвар вдруг засмеялся — нервно, хмельно:

— Ну, я им дал сегодня…

Он сжал кулаки, полюбовался ими. Что-то хвастливое было в его взгляде. Радовался будто своей силе. И в то же время стыдился — все-таки победил лишь собаку, не человека.

В стакан полился коньяк. Саид остановил парня:

— Потом… Сначала побеседуем.

Анвар отстранил чужую руку. Наполнил стакан до края.

— Мне не нужны ваши беседы… Понимаете, не нужны… Я все знаю. Все… Только бы сесть в самолет.

Отчаяние. Это ясно понял Саид. Анвар сломлен. Внутри у него разброд. И единственное, что ждет — это конца мучительной трагедии.

— Сесть в самолет просто, а приземлиться — сложно, — бросил камешек Саид. Бросил, чтобы муть, заполнившая парня, колыхнулась, пошла кругами.

— Пусть… — Анвар припал к стакану и стал жадно тянуть влагу.

Пришлось снова остановить его:

— Тебя считают джигитом. А ты — ничтожество. Собаки вырвали у тебя сердце.

— Нет…

Снова сжались кулаки Анвара. Так сжались, что хрустнули косточки. Огромной, тяжелой рукой он ударил по столу.

— Нет.

— А если оно осталось, то каким увидит его мать?

— Мать?!

— Или ты забыл ее?

Анвар уронил голову на стол. Замер. Большой, сильный человек пытался в одиночку расправиться с болью, что мучила его. Мучила часто, может быть, постоянно.

В стакане еще оставался коньяк. Саид нерешительно потянулся к нему. Захотелось какого-то толчка. Резкого. Сбивающего с ритма. Спокойного ритма. Выпил.

— Вижу, ты не забыл родного дома.