Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст

Это и другие интервью заставляют меня не согласиться с идеей, согласно которой опыт депортации стал прежде всего школой антикоммунизма и привел, по словам одного из исследователей, к «формированию целого поколения молодежи, которая не питала никаких иллюзий относительно жизни в советском государстве» [Balkelis 2017: 55]. Одного опыта спецпоселения могло быть недостаточно для того, чтобы не дать появиться таким иллюзиям. Зато они могли постепенно развеяться впоследствии, в 1960–70-е годы или в период перестройки. Интересно отметить, что нередко такое переосмысление происходило изнутри, с позиций активной включенности. Это особенно ярко проступает в рассказах Марите Контримайте и Антанаса Кибартаса. И та и другой вспоминают, как, став по возвращении в Литву секретарями школьных комсомольских организаций и соприкоснувшись с мелкой местной элитой, они были шокированы царившим в этой среде лицемерием и ложью. Это привело обоих к быстрому дистанцированию по отношению к комсомольскому движению, а затем и к постепенному более широкому пересмотру взглядов на окружающее общество. В судьбах других бывших спецпереселенцев роль катализатора для такого пересмотра взглядов могло сыграть осознание трагического опыта депортации, к которому они пришли через лучшее понимание испытаний, выпавших на долю их родителей и всех взрослых жертв ссылки [Purs 2013: 37; Кравери и Лозански 2012: 177].

«…Дали понять, что не принят как спецпереселенец»

Эти слова, как и те, что были вынесены в заголовок предыдущего параграфа, взяты из письма, адресованного в сентябре 1953 года министру внутренних дел Круглову одной из литовских ссыльных [LYA. Ф. V5. Оп. 1. Д. 38493/5. Л. 58]. Умоляя освободить ее сына от режима спецпоселения, она описывала последствия этого «позорного пятна», которые ставили под вопрос дальнейшую судьбу 18-летнего юноши: от невозможности вступить в комсомол до отказа в зачислении в институт, несмотря на успешную сдачу экзаменов, на которые ему пришлось ездить, по словам матери, «под конвоем, как преступнику»[412].

Описанное в письме сочетание прямых и косвенных форм дискриминации и стигматизации характерно для положения спецпереселенцев. В период жизни на спецпоселении главной формой дискриминации было ограничение свободы передвижения. На повседневном уровне оно означало необходимость еженедельно (позднее ежемесячно) отмечаться у коменданта и в целом ставило спецпереселенцев в сильную зависимость от коменданта и вышестоящих органов МВД, которые давали разрешение отлучиться за пределы спецкомендатуры (например, для лечения или учебы) и решали многие другие важнейшие вопросы [ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 47а. Д. 3205. Л. 13–14][413]

. Конвоирование, которому в ряде случаев подлежали спецпереселенцы при перемещении за пределы района расселения, также воспринималось многими как явный стигмат, своего рода клеймо «преступника»[414]. Эти напрямую обусловленные статусом спецпереселенцев формы дискриминации дополнялись на практике многими другими, конкретные проявления и степень которых могли варьировать. Во многом они зависели от местных властей: от представителей органов МВД и МГБ до председателя колхоза или директора леспромхоза. Об этом свидетельствуют, в частности, заметные различия в том, что касалось членства в общественных организациях: среди наших информантов есть как те, кто – подобно герою процитированного выше письма – не смог стать пионером и комсомольцем и тяжело переживал эту ситуацию, воспринимая ее как стигмат и форму маргинализации[415]

, так и – правда, крайне редкие – случаи, когда спецпереселенцам, например, предлагали вступить в партию[416].

Парадоксальным на первый взгляд образом тема дискриминации начинает отчетливее звучать во многих интервью, когда речь заходит о периоде после снятия со спецучета. Большинство депортированных, особенно те, кто вернулся к себе на родину, упоминают такие ее проявления, как трудный доступ к высшему образованию, невозможность прописаться в большом городе или вернуться в родную деревню или город, препятствия на пути карьеры и вмешательства органов на том или ином этапе жизни, а также угрозу стигматизации со стороны окружающих, которая обрекала многих на полное молчание относительно своего прошлого.

Прежде чем говорить о возможных формах и масштабах дискриминации, следует напомнить, что большинство бывших спецпереселенцев было реабилитировано только в конце 1980-х годов[417]. В момент освобождения решение об их высылке не было признано ошибочным, и политические и социальные клейма, которые когда-то обусловили их зачисление в депортируемый контингент («кулак», «член семьи бандпособника»), оставались в силе. Это делало их положение особенно уязвимым – в условиях, когда даже официальная реабилитация отнюдь не исключала дискриминацию [Adler 1999: 13][418].