Феноменология текста: Игра и репрессия

The river tent is broken: the last fingers of leafClutch and sink into the wet bank. The windCrosses the brown land, unheard. The nymphs are departed.The river bears no empty bottles, sandwich papers,Silk handkerchiefs, cardboard boxes, cigarette ends

Or other testimony of summer nights. The nymphs are departed,And their friends, the loitering heirs of city directors,Departed, have left no addresses.By the waters of Leman I sat down and wept…Sweet Thames, run softly till I end my song,Sweet Thames, run softly, for I speak not loud or long.

But at my back in a cold blast I hearThe rattle of the bones, and chuckle spread from ear to ear[78].Речной шатер опал; последние пальцы листьевЦепляются за мокрый берег. ВетерПробегает неслышно по бурой земле. Нимфы ушли.

На реке ни пустых бутылок, ни пестрых оберток,Ни носовых платков, ни коробков, ни окурков,Ни прочего реквизита летних ночей. Нимфы ушли.Их друзья, шалопаи, наследники директоров Сити,Тоже ушли и адресов не оставили.У вод леманских я сидел и плакал…

Милая Темза, тише, не кончил я песнь мою,Милая Темза, тише, ибо негромко я и недолго пою.Ибо в холодном ветре не слышу иных вестей,Кроме хихиканья смерти и лязга костей[79].

Перед нами картина увядания природы с приходом осени. Это урбанистический пейзаж, наполненный реалиями современного мира и увиденный современным человеком. Место действия конкретизировано: герой находится на берегу Темзы, у газового завода где-то на окраине Лондона. Уже при самом поверхностном взгляде на текст очевидно, что все конкретные детали предельно обобщены в гигантский декристаллизованный символ. Персонаж ощущает себя в царстве смерти, где он слышит стук костей и хихиканье мертвецов. Реалии, традиционно репрезентирующие жизненность (земля, вода, листья, нимфы), полностью утрачивают ее. Существенно, что при внешней «реалистичности» изображения, которую у Т. С. Элиота находили многие критики, эти образы выглядят спроецированными на плоскость. Картина природы, открывающая «Огненную Проповедь», больше напоминает сцену со статичными декорациями. Более того, сцена оказывается пустой, словно актеры, отыграв свои роли, покинули ее и унесли с собой предметы, которые ее заполняли.

Элиот не пытается назвать пустоту, а описывает ее через отсутствие предметов и людей на отрезке пространства: «На реке ни пустых бутылок, ни пестрых оберток, / Ни носовых платков, ни коробков, ни окурков, / Ни прочего реквизита летних ночей. Нимфы ушли». Интересно, что перечисленные предметы неизменно связаны с деятельностью человека. Последний стремится обжиться в мире, считая его пустым, и заполнить его вещами, сделать реальность продолжением своего сугубо человеческого «я» (чувственности), навязать ей свою волю. Однако мир не является пустым изначально. Он — порождение божественной воли. Соответственно деятельность человека по освоению мира, попытки концептуализировать мир, исходя из человеческих стремлений, выглядят ложными. Человек не вносит в действительность смысл, не упорядочивает ее, а, напротив, опустошает бытие, загромождая пространство вокруг себя лишенными подлинного значения предметами, симулякрами, оболочками, не имеющими сущности. Тем самым природа лишается своей сакральности. Душа покидает ее («нимфы ушли»).