Фэнтези 2007

— А я вам говорю: долго он не протянет! — горячился виц-барон, брызжа пеной из своей кружки на собеседников. — Не жилец, верьте моему слову!

— Врешь! — гавкнул в ответ псоглавец. — Он сильный. Справится…

— Славный ты парень, Доминго. И в гончих разбираешься, и в борзых, и в волкодавах. А в нашем брате — ни уха, ни рыла, уж извини за прямоту…

Словно подслушав их разговор, на тропинке, ведущей к Мраморному утесу, показался человек. Он шел не спеша, чуть прихрамывая, опираясь на трость из палисандра. Ветер трепал седые волосы и края шерстяной накидки, в которую зябко кутался идущий.

Первым его заметил лейб-скороход.

— Тише, господа! Неудобно…

Виц-барон поперхнулся очередным аргументом, закашлялся, пуча глаза и багровея лицом. Доминго же фыркнул и продолжил лакать эль длинным розовым языком, слегка разинув пасть. Клыки псоглавца вызывали уважение, а то и зависть.

Не взглянув в сторону спорщиков, человек миновал беседку и скрылся за поворотом. Казалось, он сгинул в гуще буйно разросшихся кустов дружинника, усыпанных темно-багровыми, похожими на капли крови, ягодами.

— Нет, не жилец, — с уверенностью повторил Борнеус, когда дар речи вернулся к нему. — Я вчера слышал: он вирши читал. Вслух. Сам себе. Ежели кто вирши вслух долдонит, и не за деньги, или там дамочке сердца, — все, пиши пропало. Режьте доски для гроба. Это я вам точно говорю.

— А я стихи люблю, — сообщил вдруг Доминго, отставив кружку. — Тоскливые. Слушаешь — и выть на луну охота…

— Но ты ж их вслух не читаешь?

— Не читаю, — грустно согласился псоглавец. — Голос у меня для стихов скверный. Зато выть умею мастерски. Душевно. Показать?

— Не надо! — поспешил упредить псоглавца скороход. — Лекари браниться станут. Скажут: что это вы, как на покойника…

— Ладно, не буду. А этот… Выкарабкается. Есть в нем что-то наше… Даром что смурной.

Виц-барон, ничуть не убежденный словами псоглавца, с сомнением покачал головой и взялся за кувшин.

* * *

Идти было трудно. Левую икру прихватывала судорога, но он с упрямством механизма двигался по тропинке, налегая на крепкую трость. Если б еще не дрожь в руках… Тело самовольничало: каждая часть — со своими причудами, и неизвестно, что вздумает заартачиться в следующий момент.

Он справится. Это пройдет. Когда-нибудь пройдет.

Он ни о чем не жалеет. Что сделано — то оплачено.

Все честно.

Джеймс добрался до подножия утеса, где любил проводить свободное время. Досуга у него теперь имелось с избытком. Присев на замшелый камень, он достал томик стихов аль-Самеди — подарок Азиз-бея. С книгой он практически не расставался, выучив чеканные строки наизусть.

Особенно часто вспоминалась «Касыда об Источнике Жизни».

— Скалясь с облучка кареты, что ж вы, годы, так свирепы?На таком, как я, одре бы не лететь, плестись шажком— Сбит стрелою пестрый стрепет, смолк травы душистый лепет,Смутен жизни робкий трепет, хрупок прах под каблуком…

— Хрупок прах под каблуком, — повторил Джеймс. И некоторое время сидел молча.

Смеркалось. Ветер шелестел в соснах. Вдали, над Старыми Ботоцами, копился закат, похожий на кубок из оникса с нелепым пятном-кровоподтеком. Наконец Джеймс поднялся и отправился дальше, к Шегетскому озеру. Девятьсот тридцать семь шагов от дома до утеса. На сто восемьдесят шагов больше — от утеса до кромки воды. Два раза каждый день, утром и вечером. Ему нужно больше двигаться. Разминать ноги, заставлять работать непослушные мышцы — что бы там ни говорили лекари.

Мастер Фортунат, навещавший его в прошлом месяце, того же мнения.

Операция прошла тяжело, возникли серьезные осложнения. Венатор его предупреждал. Что ж, опасения мага в значительной степени оправдались. Но могло быть хуже. Еще хуже. Он, по крайней мере, остался жив, не сошел с ума и способен ходить.

И по спине не бегают мурашки.

— От тоски неясной млею, как овца худая, блею,Сам себя, дурак, жалею, сам себя гоню бегом,Сам болезнями болею, сам в гробу тихонько тлею,Белыми костьми белею… Сам — и другом, и врагом…

Первый десяток шагов, как обычно, дался с трудом. Дальше дело пошло легче. Джеймс поймал ритм ходьбы и перестал смотреть под ноги, опасаясь споткнуться и упасть.

Когда нет необходимости пялиться в землю, кажется, что день прожит не зря.

Нерукотворный обелиск утеса нависал над вершинами сосен и буков. Блики закатного солнца играли на сколах. Ближе к подножию утес покрывали заросли лещины и бересклета, выше растительность редела, сходя на нет. Лишь бесформенные наросты лишайников, желтых и серых, цеплялись за голый камень.

У вершины сдавались и они.