Григорий Явлинский

Февральские параллели

Февральские параллели

О Февральской революции 1917-го в этом году сказано и написано много. Однако памятные даты проходят, и дискуссия, по нашему обыкновению, сошла на нет, споры улеглись до следующих круглых цифр на календаре. Осенью нахлынет и так же потом стихнет волна разговоров о главном юбилее этого года — октябрьском. Скорее всего, логика и контекст дискуссий будут другими, тем более что к тому времени начнется федеральная предвыборная кампания. Между тем настоящие осознание и понимание того, что случилось 90 лет назад, нам необходимы сегодня принципиально, а не ради только сохранения исторической памяти. Все произошедшее с февраля по октябрь 1917-го (именно так: вместе, без разрыва) чрезвычайно актуально для нас сегодня, сейчас.

Конечно, крушение государства — не случайность. Не результат удавшегося заговора масонов и вражьих сил. И уж, конечно, — не следствие ослепления элит или «обморока национального сознания», произошедших, мол, в условиях войны, но в конечном счете якобы «под всепроникающим влиянием невидимого, но мощного, струящегося в течение десятилетий, агрессивного по отношению к государственности некоего гипнотического Поля».1

Глубинная, долго назревавшая причина обрушения власти в феврале 1917-го — это нежелание и неспособность российского самодержавия как политической системы реформироваться, то есть эволюционно развиваться, адекватно отвечая на требования времени и новые угрозы, а также в полной мере соответствовать новым геополитическим реалиям, складывавшимся во второй половине XIX — начале XX века в Европе и в мире в целом.

Цепь событий, приведшая к катастрофе, — как ступени в пропасть. Поражение в Крымской войне из-за технической отсталости флота, запоздалая, «со скрипом», с новыми несправедливостями по отношению к крестьянству отмена крепостного права, «застылость» России при Александре III с его противоречивой «комбинацией «реформ», контрреформ и откровенно реакционных актов», например одиозного циркуляра 1887 года о «кухаркиных детях». После успеха на Балканах — тяжелейшее поражение в войне с Японией.

Расплатой за полумеры, реакционность и постоянные запаздывания, то есть за вполне очевидные проявления отсутствия государственной мудрости, и стала первая неудавшаяся Революция 1905 года. «Кровавое воскресенье» — начало поворота, «вырулить» из которого мы не можем и сегодня. Это был страшный прецедент, когда оказалось, что не только оппонировать власти, но и жаловаться ей и чего-то просить у нее опасно и бесполезно. Вынужденные, половинчатые, через силу уступки времени и обществу: Манифест 17 октября, гражданские свободы, парламент. И одновременно, «для баланса», ограничение полномочий Думы, подгонка избирательного законодательства под административную систему.

Премьер Столыпин выбрал стратегически верный путь экономических реформ, но в тактическом, политическом и человеческом плане оставался придворным либералом, не умевшим налаживать отношения с зарождавшимся публичным политическим сословием в Государственной Думе и в земствах и тем более с крестьянами, которых его реформы коснулись больше всего. В результате, как и Александр Второй, он оказался реформатором, действующим исключительно «сверху», совершенно не понятый обществом и одновременно не нужный, собственно, и «верхнему» сословию, с точки зрения которого даже трагическая смерть премьер-министра — это, мол, закономерный итог, о чем не надо-де особо и жалеть. Столыпин, как заявила императрица, окончил свою роль, поскольку ему «нечего было исполнять».2

К слову, жизнь двора при Николае Втором была устроена так, что все то время, когда Столыпин нес на себе груз и ответственность крайне радикальных реформ, он «для разводки», как сказали бы сегодня, все более третировался ближайшим окружением царя и крайними консерваторами, для которых любые институциональные перемены были нежелательны, потому что вели к перетряске сложившейся структуры отношений, сложившихся связей.