Фиалки по средам

— И вы их больше не встречали? — спросила Клер Менетрие.

— А вот послушайте, — ответил Бертран Шмит… — Через два года, в 1940 году, я был призван как офицер, и на фландрском фронте в штабе генерала одной колониальной дивизии встретил Дюга, уже в капитанском чине. Он вспомнил о нашем ужасном путешествии.

— Вы дёшево отделались, — сказал он. — Лётчик рассказал мне все подробности… Он рвал и метал, негодуя на патрона, которого перед вылетом предупреждал об опасности.

После минутной неловкой заминки Дюга добавил:

— Скажите, дорогой мэтр, что такое стряслось во время полёта? Мне никто ничего не сказал, но над губернатором, его женой и подполковником Анжелини с момента возвращения нависла тень какой-то драмы… Не знаю, известно ли вам, что подполковник в скором времени подал прошение о переводе, и оно было удовлетворено? И что самое странное — губернатор энергично поддержал его просьбу.

— Что ж тут странного?

— Как вам сказать… Губернатор очень ценил Анжелини… И потом я думал, что кое-кто будет удерживать подполковника.

— Кое-кто?.. Вы имеете в виду Жизель? Дюга испытующе посмотрел на меня:

— Представьте, она усерднее всех хлопотала о его переводе.

— Что же сталось с Анжелини?

— Получил полковника, как и следовало ожидать. Командует танковым соединением.

Наступили дни поражения. Потом пять лет борьбы, страдании и надежд. А потом на наших глазах Париж мало-помалу стал возрождаться к своей прежней жизни. В начале 1947 года Элен де Тианж как-то спросила меня:

— Хотите познакомиться с четой Буссар? Они сегодня завтракают у меня. Говорят, его назначают генеральным резидентом в Индокитай… Это редкий человек, может быть, несколько холодный, но очень образованный. Представьте, в прошлом году он выпустил под псевдонимом томик своих стихов… А жена у него красавица.

— Я с ней знаком, — заметил я. — Незадолго до войны мне пришлось как-то остановиться в их доме, когда Буссар был губернатором в Чёрной Африке… Я бы очень хотел повидать их.

Я не был уверен, что Буссаров обрадует встреча со мной. Ведь я был единственным свидетелем того, что, безусловно, составляло трагедию их жизни. Однако любопытство пересилило, и я принял приглашение.

Неужели я так сильно изменился за время войны и всех её невзгод? Буссары сначала меня не узнали. Я направился прямо к ним, но так как они глядели на хозяйку дома с вежливым недоумением, как бы прося объяснений, она назвала мою фамилию. Замкнутое лицо губернатора просияло, жена его улыбнулась.

— Как же, — сказала она. — Вы ведь приезжали к нам в Африку?

За столом она оказалась моей соседкой. Точно ступая по льду, я осторожно прокладывал себе дорогу среди её воспоминаний. Видя, что она охотно и безмятежно поддерживает разговор, я отважился напомнить ей наш полёт во время урагана.

— Ах, правда, — сказала она. — Вы ведь тоже участвовали в этой безумной экспедиции… Ну и приключение! Чудо, что мы уцелели.

Она на мгновение умолкла, потому что ей подали очередное блюдо, а потом продолжала самым естественным тоном:

— Стало быть, вы должны помнить Анжелини… Вы знаете, что он, бедняжка, убит?

— Нет, я не знал… В эту войну?

— Да, в Италии… Он командовал дивизией под Монте Кассино и не вернулся с поля боя… Очень жаль, ему пророчили блестящее будущее. Мой муж его очень ценил…

Я озадаченно глядел на неё, гадая, понимает ли она, в какое изумление повергли меня её последние слова. Но вид у неё был самый невинный, держалась она непринуждённо и казалась опечаленной ровно настолько, насколько это принято, когда говоришь о смерти постороннего человека. И тогда я понял, что маска была водворена на место и так прочно приросла к лицу, что стала второй кожей. Жизель забыла, что я всё знал.

Рождение знаменитости

Художник Пьер Душ заканчивал натюрморт — цветы в аптечной склянке и баклажаны на блюде, — когда в мастерскую вошёл писатель Поль-Эмиль Глэз. Несколько минут Глэз смотрел, как работает его друг, затем решительно произнёс:

— Нет!

Оторвавшись от баклажанов, художник удивлённо поднял голову.

— Нет, — повторил Глэз. — Нет! Так ты никогда не добьёшься успеха. Мастерство у тебя есть, и талант, и честность. Но искусство твоё слишком обыденно, старина. Оно не кричит, не лезет в глаза. В Салоне, где выставлено пять тысяч картин, твои картины не привлекут сонного посетителя… Нет, Пьер Душ, успеха тебе не добиться. А жаль.

— Но почему? — вздохнул честный малый. — Я пишу то, что вижу. Стараюсь выразить то, что чувствую.

— Разве в этом дело, мой бедный друг? Тебе же надо кормить жену и троих детей. Каждому из них требуется по три тысячи калорий в день. А картин куда больше, чем покупателей, и глупцов гораздо больше, чем знатоков. Скажи мне, Пьер Душ, каким способом ты полагаешь выбиться из толпы безвестных неудачников?

— Трудом, — отвечал Пьер Душ, — правдивостью моего искусства.