Фигура

А дальше я уже ничего не слыхал, а только почудилось мне, что я как дошел лбом до ковра, - так и пошел свайкой спускаться вниз, куда-то все глубже, к самому центру земли.

Чувствую что-то не то, что нужно: мне бы нужно куда-то легким пером вверх, а я иду свайкой вниз, туда, где, по словам Гете, "первообразы кипят, - клокочут зиждящие силы". А потом и не помню уже ничего.

Возвращаюсь опять от центра к поверхности не скоро и ничего не узнаю: трисоставная лампада горит, в окнах темно, впереди меня на том же ковре какой-то генерал, клубочком свернувшись, спит.

Что это такое за место? - заспал и запамятовал.

Потихонечку поднимаюсь, сажусь и думаю: "Где я? Что это, генерал в самом деле или так кажется..." Потрогал его... ничего - парной, теплый, и смотрю - и он просыпается и шевелится... И тоже сел на ковре и на меня смотрит... Потом говорит:

- Что вижу?.. Фигура! Я отвечаю:

- Точно так.

Он перекрестился и мне велел:

- Перекрестись! Я перекрестился.

- Это мы с вами вместе были?

- Да-с.

- Каково!

Я промолчал.

- Какое блаженство!

Не понимаю, в чем дело, но, к счастью, он продолжает:

- Видели, какая святыня!

- Где?

- В раю!

- В раю? Нет, - говорю, - я в раю не был и ничего не видал.

- Как не видал! Ведь мы вместе летали... Туда... вверх!

Я отвечаю, что я летать летал, но только не вверх, а вниз.

- Как вниз!

- Точно так.

- Вниз?

- Точно так.

- Внизу ад!

- Не видал.

- И ада не видал?

- Не видал.

- Так какой же дурак тебя сюда пустил?

- Граф Остен-Сакен.

- Это я граф Остен-Сакен.

- Теперь, - говорю, - вижу.

- А до сих пор и этого не видал?

- Прошу прощения, - говорю, - мне кажется, будто я спал.

- Ты спал!

- Точно так.

- Ну так пошел вон!

- Слушаю, - говорю, - но только здесь темно - я не знаю, как выйти.

Сакен поднялся, сам открыл мне дверь и сам сказал:

- Zum Teufel! [К черту! (нем.)]

Так мы с ним и простились, хотя несколько сухо, но его ко мне милости этим не кончились.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Я был совершенно спокоен, потому что знал, что мне всего дороже - это моя воля, возможность жить по одному завету, а не по нескольким, не спорить, не подделываться и никому ничего не доказывать, если ему не явлено свыше, - и я знал, где и как можно найти такую волю. Я не хотел решительно никаких служб, ни тех, где нужна благородная гордость, ни тех, где можно обходиться и без всякой гордости. Ни на какой службе человек сам собой быть не может, он должен вперед не обещаться, а потом исполнять, как обещался, а я вижу, что я порченый, что я ничего обещать не могу, да и не смею и не должен, потому что суббота для человека, а не человек для субботы... Сердце сжалится, и я не могу обещания выдержать: увижу страдание и не выстою... я изменю субботе. На службе надо иметь клятвенную твердость и уметь самого себя заговаривать, а у меня этого дарования нет. Мне надо что-нибудь самое простое... Перебирал я, перебирал, - что есть самое простое, где не надо себя заговаривать, и решил, что лучше пахать землю.

Но меня, однако, ждала еще награда и по службе.

Перед самым моим выездом полковник объявляет мне:

- Вы не без пользы для себя с Дмитрием Ерофеичем повидались. Он. тогда был с утра прекрасно намолившись и еще с вами, кажется, молился?

- Как же, - отвечаю, - мы молились.

- Вместе в блаженные селения парили?..

- То есть... как это вам доложить...

- Да, вы - большой политик! Знаете, вы и достигли, - вы ему очень понравились; он вам велел сказать, что особым путем вам пенсию выпросит.

- Я, - говорю, - пенсию не выслужил.

- Ну, уж это теперь расчислять поздно, - уж от него пошло представление, а ему не откажут.

Вышла мне пенсия по тридцати шеста рублей в год, и я ее до сих пор по этому случаю получаю. Солдаты со мною тоже хорошо простились.

- Ничего, - говорили, - мы, ваше благородие, вами довольны и не плачемся. Нам все равно, где служить. А вам бы, ваше благородие, мы желали, чтобы к нам в попы достигнуть и благословлять на поле сражения.

Тоже доброжелатели!

А я вместо этого ихнего доброжелания вот эту гос-подку купил... Невелика господка, да добра... Може, и Катря еще на ней буде с мужем господуроваты... Бидна Катруся! Я ее с матерью под тополями Подолинского сада нашел... Мать хотела ее на чужие руки кинуть, а сама к какой-нибудь пани в мамки идти. А я вызверыв-ся да говорю ей:

- Чи ты с самого роду так дурна, чи ты сумасшедшая! Що тоби такэ поднялось, щоб свою дытыну покинуты, а паньских своим молоком годувати! Нехай их яка пани породыла, та сама и годует: так от бога показано, - а ты ходы впрост до менэ та пильнуй свою дытыну.

Она встала - подобрала Катрю в тряпочки и пи-шла - каже:

- Пиду, куды минэ доля моя ведэ!

Так вот и живем, и поле орем, и сием, а чого нэма, о том не скучаем бо все люди просты: мать сирота, дочка мала, а я битый офицер, да еще и без усякой благородной гордости. Тпфу, яка пропаща фигура!

По моим сведениям, Фигура умер в конце пятидесятых или в самом начале шестидесятых годов. О нем я не встречал в литературе никаких упоминаний.