Филе пятнистого оленя

Я просигналила дважды, утвердительно так, а потом, перегибаясь через спинку соседнего кресла, открыла гостеприимно заднюю дверь. И почувствовала, что уже не одна, но место рядом все так же неизменно свободно.

* * *

— Так что все просто классно, просто классно! Вчера босс звонит домой — Юль, я тебя прошу, без тебя никак совершенно, приезжай ради Бога! Я ему — Николай Анатольевич, что хотите делайте, не могу. Полгода без выходных. И никаких премий мне не обещайте — могу я личной жизнью наконец заняться? — Она засмеялась, ей, видимо, нравился этот рассказ, в котором я слышала знакомые лживые нотки. Ей приятно было передо мной изображать такую нужность для кого-то, деловитость и преуспевание.

Я улыбнулась.

— Ты молодец, Юль.

— Да, стараюсь, кручусь как могу. И устала так от всех этих поездок, иностранцев, мужики постоянно рядом. Просто хочется посидеть одной в тишине. Я ведь, страшно сказать, буквально полмира объехала уже. Ну там Турция, Болгария, Чехия, ну, естественно, всякие там Америки-Англии — это само собой. Телефон вечером не замолкает, я его даже отключать начала. Ну что такое! Думаю, хоть сегодня одна посплю, отдохну ото всех — так нет, звонит. Юлечка, милая, не могу без тебя… Ну что делать, не умирать же человеку. — Она опять хихикнула.

Я автоматически кивала. Я слышала не раз истории, в которых вымысла было так же много, как искренности в ее голосе. Ей самой очень нравились эти ее сказки. Ну не могла же она, в самом деле, рассказать мне, как приходит в семь часов с работы, варит картошку с сосисками и весь остаток вечера смотрит телевизор в одиночестве. Нет, конечно, все должно было быть красиво — работа в крупнейшей нефтяной компании (то есть скорей всего лаборанткой при кафедре в институте), поклонники, загранкомандировки. Но, понятное дело, сейчас ей ни до чего и замуж она не собирается, хотя от женихов отбоя нет, — она должна делать карьеру. В общем, все так, как я и предполагала.

Мы с ней в кафе сидели, в уютном маленьком кафе на Пресне, куда я ее привезла. Здесь такой кофе вкусный всегда был, и пирожные, да и вообще приятно было посидеть в тихом местечке, на островке уюта в центре огромного неприкаянного города, глядя на непрекращающийся за окнами снег. Мне вспомнилось, что у меня в детстве был аквариум и я смотрела в него и недоумевала, почему рыбы такие неторопливые. А сейчас думала, что им, отрезанным от действительности толстым слоем стекла, было очень уютно в отдалении от моего мира, в мире собственном — крохотном, но не менее значительном и не таком суетливом и шумном.

Пожалуй, только Юлино соседство немного омрачало философское мое настроение. Но совсем немного, потому что говорила она, а я могла не отвечать, в этом не было необходимости, и она этого не ждала.

— Так что и этого я отшила. Я ему сразу сказала — я дома сидеть не буду, работа для меня все! Что я, должна носки твои стирать?! Он умолял, на коленях ползал…

— А ты?

— А что я? Открыла дверь и говорю — вот тебе бог, а вот порог! Мама мне говорит — ты, Юль, всех кавалеров так распугаешь. А я ей — да что ты, еще больше ценить будут! Да и разве всех распугаешь, они ж как мухи на мед…

Я смотрела на ее коричневую кожаную куртку производства Турции, висящую на рогатой вешалке у входа, на руки, унизанные со школьных еще времен вычурными бабушкиными перстнями, на съеденную почти розовую помаду на губах и думала, что люди все-таки не меняются. И, отрешившись и позволив ей по-рыбьи раскрывать рот, не слыша ее бреда, опять погрузилась в воспоминания.

Какая же она была несуразная всегда! Вечно во всех влюблялась безответно, мучилась, письма писала — а потом ездила к дому очередного возлюбленного и выковыривала их из ящика. О сексе говорила на протяжении трех последних лет больше, чем все в классе, вместе взятые, а перед последним звонком выяснилось, что она девственница. Сама себе покупала цветы, воруя у мамы из карманов деньги, а говорила, что от поклонников, сама себе подбрасывала любовные записки и читала их в уголке загадочно, ожидая, что кто-нибудь подойдет и спросит.

Я вдруг представила, как уныло бредет она по заснеженной, рано засыпающей улице, по мрачному своему переулку, оступаясь в мокрой жиже, как обдают ее грязью пролетающие мимо иномарки вроде моей, как пусто и одиноко у нее внутри. Это я так, не из жалости подумала вовсе, а из любви к реальности. Потому у меня все естественно получилось, фотографично. А ее рассказы больше походили на черно-белые картинки в детской раскраске, которые сами по себе невыразительны и скучны, а после цветных карандашей ее вымысла делались более-менее приемлемыми. Правда, только для нее самой.

— Ты, Юль, все там же живешь, в том сером доме?

— Да. Ремонт вот недавно себе устроила…

— А как же мама и отец? Вы же все вместе жили…

Она посерьезнела.

— Умер папа. Два года назад.

— Да что ты… Извини. Сердце?