Филонов

Первое письмо Филонов прочитал стоя, оно было из Москвы. Сапунов просил Филонова озаботиться тем, чтобы его «Розы Крыма» были повешены не в очень плохом месте{64}.

Второе Филонов читал сидя. Оно было от сестры; содержание письма заставило Филонова не только сесть, но и задуматься о тех перспективах, которые разворачивала перед ним жизнь.

Филонов в продолжение многих лет жил хотя чрезвычайно скудно, но он не озабочивался добыванием денег; от сестры он имел необходимую одёжу, а пятьдесят рублей в месяц хватало ему на краски, на чёрный хлеб и на большие листы бумаги, на которых он писал свои картины.

Филонов эти годы работал вполне самостоятельно. Он работал методически ежедневно, с утра до вечера.

Из Академии он вынес солидные знания анатомии и мастерство формы. Филонову ничто не мешало работать. Свои физические склонности он легко поборол, гипнотизируя себя блестящей точкой. Этим блестящим притягателем было для него искусство. Филонов был сильной и страстной натурой, склонной к восхищению и неустанному наблюдению.

Мир поразил и увлёк Филонова, воплотясь в зрение. Часто созерцание невзрачных кусков жизни наполняло его радостью бытия.

Филонов десять лет жил безвыездно в гиганте городе. Одним из развлечений Филонова было гулянье по Невскому[17].

Невский был для Филонова своеобразной дачей, по Невскому совершал Филонов свои летние прогулки. Невский, где Филонов наблюдал жизнь, откуда он приходил с запасом материала для своего творчества. Невский для Филонова был книгой большого города, раскрытой на самом интересном месте…

Невский стал привычкой для Филонова, второй натурой, и весь был во власти стихии движения его.

Филонов все предметы на своих картинах изображал бегущими, падающими, ломающимися, и только мёртвые вещи его кисть давала иногда в моментах статики.

Филонов любил всё искусство, бывшее до него, но он видел, что человечество вступает в иную эпоху, где быстрота создаёт и нового человека. Филонов видел, как формы человеческих отношений дряхлели, изживали себя.

Прежнее искусство отображало жизнь неизмеримо более узкую, чем современная.

Филонов понимал, что если бы практик-фланёр современности захотел бы теоретического обоснования на плоскости холста, для этой практики своей он не нашёл бы ничего в искусстве классическом, художестве былом.

Истинное творчество, как всякий организм, развивается само из себя, заранее неся в себе всё грядущее; от творящего требуется внимание и бережное отношение.

Филонов проработал неустанно в искусстве десять лет, увидел, что он может, не покладая рук, работать и далее.

Филонов читал письмо сестры; она сообщала, что высылает ему деньги в последний раз, что её муж находит бесполезной дальнейшую помощь её; но, заканчивала сестра, ты теперь настолько взрослый и опытный в жизни, что для тебя моё письмо не будет иметь какого-либо значения.

Глава XII

В отношениях Алис и Филонова уже около месяца царил порядок.

Алис находила Филонова побледневшим, менее разговорчивым; между ними была раньше простота, они понимали друг друга, и даже малые фразы были многозначительными, а теперь Алис заметила в Филонове жёлчность, раздражительность.

– Что с вами? – спрашивала Алис.

– Работа не клеится, и жизнь не кажется остроумной.

Алис удивлённо подымала брови.

– Филонов, – проникновенно говорила девушка, – человек в силах сделать жизнь по вкусу; если вам что-либо так не по себе, то это значит, что вы в чём-нибудь не правы; если человек потерял равновесие, то это верный признак, что он в чём-нибудь ошибся; в чём вы не правы, Филонов?

– В любви и ненависти, должно быть, – криво улыбался Филонов, – в любви и в ненависти, – повторил он, – потому что я не знаю, чему отдать предпочтение; я раздираем этими двумя чувствами, порождёнными во мне миром.

Филонов смотрел на огонь электрической лампы, горевшей у него над столом. С Алис он был неласков. Раньше он брал её за руку, он садился около неё, смотрел ей в глаза, теперь же, когда она приходила к нему, здороваясь, то он, пожав пальцы её руки, быстро отходил и садился в другом конце комнаты; Филонов к Алис и Оношко не заходил в течение многих недель. Оношко этому удивлялась. Однажды она спросила у Алис:

– Ты была у Филонова?

Алис покраснела:

– Почему тебе это пришло в голову?

– Но ведь ты могла быть у Филонова?

– Конечно, могла!

– Почему он не бывает у нас?

– Он усиленно работает для выставки, Филонов заканчивает к ней картины.

Оношко внимательно посмотрела в лицо Алис…

– Филонов тебе всё ещё брат?

– Меньше, чем раньше, – прошептала девушка.

Но Оношко поняла свою подругу совсем не так, как это требовало признание. Фактов не было; даже самой Алис было неясно, непонятно, что не только обсуждать, но и обнаружить нельзя, и Алис стала говорить голосом почти ленивым, способным убедить своей искренностью, в том числе и Оношко, если бы <не> предшествовавшая заминка:

– Я не понимаю, на чём ты строишь свои догадки, своё «обвиняю», я не скрываю, что считаю Филонова интересным человеком: в городе, где так много всевозможных соблазнов, он сумел стать схимником, создать свой монастырь.