Философ

Я попросил ее перестать извиняться.

– Мне правда жаль.

– Все в порядке.

– Со мной столько хлопот.

– Ничего подобного.

– Прости.

– Все в порядке.

– Правда, прости.

– Да все в порядке, Ясмина.

Я заволок ее сумки на второй этаж. А обернувшись, увидел, что она приближается ко мне, протянув перед собой руку.

– Ты что, подрался?

– Ха-ха, – отозвался я и еще раз уклонился от ее прикосновения. – Бог с тобой. Просто оступился.

– Судя по царапинам, тебе должно быть больно.

– Ничего страшного. Ты, наверное, проголодалась.

Она сидела за кухонным столом, грея ладони о чашку чая.

– Ты не мог бы закрыть окно? – попросила она.

Я подчинился.

– Спасибо… Тебе разве не холодно, когда оно открыто?

– Тут бывает душно.

– У меня пар изо рта валит, – сказала она.

Мне-то, честно говоря, все еще было жарко, но я хотел устроить ее настолько уютно, чтобы она не заметила, насколько неуютно чувствую себя в ее присутствии я. И я предложил поджарить ей тост.

– Буду рада, спасибо.

– Скажи как положено.

– Благодарствуйте…

Я начал готовить себе завтрак. Есть мне не хотелось, но сделать это было необходимо.

– Мать оставила мне голосовую почту, – сказала Ясмина.

– И?

– Денег от них я больше не получу.

Молчание.

– Отвратительно, – негромко сказал я.

Она кивнула.

– От квартиры придется отказаться.

Молчание. Чреватое неприятностями.

Я бледно улыбнулся, развел в приглашающем жесте руки.

– Ты уверен?

– Конечно…

– Спасибо. – Лицо ее стало приобретать зеленоватый оттенок. – Огромное.

Я придвинул поближе к ней стул, прижал ее к себе, надеясь, что она успокоится. По какой-то причине ее плач страшно меня возбуждал.

– Нет, правда. Тебе ничего не стоило посмеяться надо мной. Ты такой хороший.

– Чшшш…

– Я тебе буду платить за жилье.

– Не смеши меня.

– Серьезно. И готовить буду. Я научусь готовить.

– Перестань. Прошу тебя.

– И квартиру себе другую найду, скоро. Прямо на следующей неделе и начну искать…

Я гладил ее по голове, старался успокоить, однако она продолжала говорить глупости, давать обещания, выполнить которые попросту не могла, и все плакала, плакала. Вспоминала жестокие слова своей тетки. Рассказывала о Педраме, о бедном, ни в чем не повинном Педраме, которого она совсем не хотела обидеть, но который – так говорит ее сестра – подавлен настолько, что даже есть не может. Она унизила себя, погубила доброе имя своей семьи. Я просто не знаю, не могу знать, на что это похоже: разговоры, сплетни, репутация. Случившегося никогда не забудут, особенно после той сцены, после угроз и проклятий. Она навек обратится в посмешище. И никогда больше не вернется домой. Я хотел посочувствовать ей, действительно хотел. Знал, что она нуждается во мне. Но в те мгновения мне не по силам было выносить звук ее голоса, я отдал бы все, лишь бы она замолчала. Я твердил ей, что все будет хорошо. Но она все равно плакала, все равно продолжала говорить. Чшшш, повторял я, чшшш. Однако, что бы я ни говорил, что бы ни делал, она продолжала свое, и в конце концов мне пришлось ее поцеловать. Сказать по правде, никакой потребности в этом я не испытывал, но то был наилучший способ – на самом-то деле единственный – заставить ее не производить столько шума.

Проблема свободы воли стара, как сама философия, а споры, с ней связанные, и поныне остаются такими же яростными, какими были две тысячи лет назад. Возможно, и еще более яростными, ибо наш мир все в большей мере познается, квантифицируется, механизируется и сужается, – технология, что ни день, сжимает нас во все более крепких объятиях, наука ежедневно сглаживает контуры реальности, а люди, соответственно, испытывают все большую нужду в доказательстве того, что человеческие существа суть исключения из правил, что мы не запрограммированы, но свободны.

В общих чертах – для того, чтобы мы были свободными в сколько-нибудь содержательном смысле этого слова, необходима истинность двух положений. Мы должны сами быть инициаторами наших действий (то есть не должны быть всего лишь падающей, когда приходит ее черед, доминошной костью). Будущее же должно быть «открытым» (то есть у нас должна иметься возможность значащим образом воздействовать на его исход).

Тут-то и выясняется, что условия эти связаны одно с другим и довольно трудны для выполнения. Они со всего маху налетают на концепцию детерминизма, которая представляет собой (в общих, опять-таки, чертах) мысль о том, что существовать может всего лишь одно физически возможное будущее. Почему дело должно обстоять именно так, объяснить сложно, здесь довольно будет сказать, что в ходе лет вопрос этот облекался в самые разные формы, но все равно остался до крайности запутанным. К примеру, очевидное противоречие между существованием всеведущего божества и наличием у человека свободы подчиняться или не подчиняться ему оттолкнуло многих от Церкви или, по меньшей мере, запихнуло на задние ее скамьи. В современном их воплощении детерминистические теории склонны опираться, как на определяющий фактор, на законы природы, – для философов, людей, как правило, нечестивых, законы эти являются предметом разговоров куда более удобным, чем Бог.