Философ

Поначалу мне вообще никто не верил, ни Ясмина, ни медицинские сестры. Они думали, что я брежу либо заговариваюсь под воздействием морфия. Меня накачивали сильными успокоительными, прошло несколько дней, прежде чем я присмирел настолько, что стал внушать врачам и сестрам некоторое доверие, и они разрешили мне позвонить по телефону. Я позвонил Зителли, а услышав, что его нет на месте, попросил передать трубку Коннерни.

Как раз выдержки из первого проведенного им допроса в фильм и попали. Вначале я сидел согнувшись, говорил еле слышно, слова застревали у меня в горле, так что легко понять, почему многие решили, будто говорю я по принуждению: я терял нить рассказа, возвращался назад, сам себе противоречил. Второй, третий и четвертый допросы, проведенные, когда полиция заподозрила, что все рассказанное мной – выдумки, тоже были записаны на видео, но в эфир не попали. Думаю, если бы попали, телезрители составили бы обо мне совсем другое мнение. На этих записях я сижу прямо, говорю хладнокровно и выгляжу уверенным в себе. Судья, зачитывавший мне приговор, назвал их леденящими кровь, и я первым готов признать его правоту. А отсюда следует: никогда и ни за что не верьте ничему из увиденного по телевизору.

Последнюю треть ушедшего на мое лечение времени я провел в отдельной палате, прикованный наручниками к койке, – в углу палаты сидел полицейский, следивший за тем, чтобы я не покалечил себя или не сбежал. Когда в палату заходила сестра, чтобы сделать мне перевязку или заменить «утку», он вставал, готовый при любой моей попытке покушения на нее броситься ей на помощь. В остальном наше с ним взаимодействие было минимальным. Говорил он редко, был немногословен – именно благодаря ему я впервые узнал на вкус смесь жалости и отвращения, столь хорошо мне теперь знакомую.

Мне сказали, что Ясмина была права: я действительно мог умереть. С флегмоной глазницы шутки плохи, а я, то и дело смазывавший рану кремом и не заботившийся о том, чтобы как следует промывать ее, еще и усугубил положение. Заражение могло с легкостью перекинуться на мозг. И теперь я гадаю, не принимал ли я на каком-то уровне сознания такую возможность, – а может быть, даже желал ее. Конечно, существуют и более эффективные способы самоубийства, однако я лучше большинства людей знаю, что решение покончить с собой редко выделяется сознанием в нечто отдельное, если выделяется вообще.

Хотя заведенное против меня дело было достаточно простым и ясным, на рассмотрение суда оно попало лишь через восемь месяцев, поскольку мой поверенный заявил, что сначала я должен полностью поправиться. Ну и трупы еще следовало найти. А это потребовало времени, поскольку указания полиции я мог дать лишь самые общие. Впрочем, я демонстрировал образцовую готовность к сотрудничеству с правосудием, и потому меня поместили под домашний арест, надев на щиколотку радиобраслет. Я не возражал. За это время я успел закончить диссертацию и во второй половине апреля электронной почтой отправил Линде Нейман выправленный вариант.

Какие-либо подробности моего дела в прессу к тому времени еще не попали, и потому ее ответ меня ошарашил. Они не примут мою диссертацию – ни сейчас, ни когда-либо. Я сильно расстроился, позвонил ей, чтобы узнать, в чем дело.

– Мы не можем поощрять плагиаторов, – сказала она.

По-видимому, мой арест обновил интерес детектива Зителли к содержанию диссертации Альмы. Сытый по горло медлительностью первого переводчика, которому ее мудреная терминология оказалась не по зубам, Зителли обратился в поисках замены на гарвардское отделение немецкого языка и литературы. Там ему посоветовали поговорить с начальником отдела аспирантуры, а тот направил его в философское отделение. Думаю, он упомянул по ходу дела мое имя, поскольку очень скоро оригинал диссертации попал на рабочий стол Линды. А та, прочитав первые несколько строк, позвонила детективу, дабы уведомить его, что полный английский перевод диссертации уже существует.

А одна пятая часть писем поступает от людей самых разных. От христиан, которые молятся за мою душу. От предлагающих сотрудничество сценаристов. Самый большой после женского демографический контингент составляют подростки, почему-то решившие, что мои действия имели целью обоснование некоего важного философского постулата. С чего они это взяли, понятия не имею. Я ничего подобного ни во время суда, ни после не говорил. Тем не менее эти мальчики пишут мне длинные, глубоко личные письма. На их страницы мальчики изливают мрак, затопивший их души, вываливают свои дикие фантазии (если таковы письма, которые я все-таки получаю, остается только гадать, каковы же те, что задерживает тюремный цензор) и настаивают на том, что, называя мой случай простой демонстрацией того, как жадность приводит человека на кривую дорожку, я всего лишь разыгрывал скромника.