Философ

Я не могу сказать, как это делают некоторые, что все дальнейшее помнится мне, точно в тумане. Напротив: ход времени замедлялся, замедлялся, замедлялся, каждая секунда растягивалась, словно конфета-тянучка, и потому последующие часы запечатлелись моей памятью резко и мучительно. Может быть, «как в тумане» именно это и означает, ибо мне трудно мысленно обращаться к событиям той ночи, не ощущая при этом своего рода перегрузку – такую, точно мой мозг не справляется с объемом информации, содержащейся в каждом отдельном кадре этой картины, и потому норовит капитулировать и отключиться. Ясность восприятия требует способности отсеивать лишнюю информацию. А я, думая о первой половине той ночи, вижу не гладкую череду событий, но тысячи и тысячи резких монтажных скачков: расплывчатое, как амеба, пятно стола в гостиной; мерные вспышки огней «скорой помощи»; судорожные рывочки минутной стрелки каминных часов, говорящие, что – официально – время все-таки движется. Вижу пустой дом, а сразу за этим – дом, заполненный людьми в форме. Слышу, как они заговаривают со мной, задают вопросы, советуют мне успокоиться, проявить терпение, вижу, как они снуют из комнаты в комнату. Слышу звонки сотовых. Хриплые смешки – да и какими еще могут они быть в три часа ночи? Вижу мою кровоточащую ногу; может, мне лучше показаться врачу? Нет, спасибо.

В конце концов я оказался в библиотеке, сидел там в одном из кресел, напротив полицейского в форме – зрелище дезориентирующее, поскольку я привык видеть на этом месте Альму. Он молчал, и я молчал, мы сидели как пара горгулий, пока дверь библиотеки не отворилась и за нею не обнаружился мужчина с лицом ищейки. Сделав всего один шаг в комнату, он мгновенно отреагировал на ее обстановку – вытаращил глаза и произнес:

– Матерь Божия.

Но тут же опомнился, кашлянул и сказал полицейскому, что дальше займется мной сам.

– Детектив Зителли, – представился он, садясь. – Я так понимаю, вы сильно потрясены.

Я не ответил.

– Вы не хотите показаться врачу?

Я покачал головой.

– Что у вас с ногой?

Я опустил взгляд на расплывшееся по штанине кровавое пятно.

– Выглядит так себе, – сказал он.

– Ничего страшного.

Он вгляделся в мое лицо и, открыв записную книжку, сказал:

– Ну хорошо. Давайте начнем с начала.

Чувство долга и уважение к власти, которую он представлял, заставляли меня отвечать на его вопросы, и понемногу мой мозг начал обретать нормальную для него скорость работы. В чем ничего хорошего не было. Психологическое потрясение исполняет важную роль, оно ограждает психику от реальности, с которой та не готова сойтись лицом к лицу, – процесс, аналогичный заполнению поврежденного сустава жидкостью. Колено, раздувшееся вдвое против обычной его величины, может выглядеть пугающе, но таким способом организм защищает его от дальнейших повреждений. Примерно то же произошло после смерти Альмы с моим сознанием – и насильственное, хирургическое удаление опухоли, насильственное охлаждение моих эмоций оказалось на редкость болезненным.

– Стало быть, вы присматривали здесь за хозяйством?

– Что-то вроде того.

– А точнее?

Я рассказал ему про объявление.

– Наверное, вы здорово ей помогали, раз она решила поселить вас здесь.

– Мы очень сблизились.

– Что значит «сблизились»?

Я молча смотрел на него.

– Ваши отношения носили сексуальный характер?

– Виноват?

– Вступали вы с мисс Шпильман в…

– Нет-нет. Конечно, нет.

– Хорошо.

– Поверить не могу, что вам вообще пришла в голову такая мысль.

– Это вопрос, – сказал он. – Не более того. Вы на него ответили, тема закрыта.

Пауза.

– Она когда-нибудь заговаривала о самоубийстве? – спросил детектив.

Я покачал головой.

– У нее была депрессия?

– Думаю, да, – наконец сказал я. И, чуть подумав: – Не знаю.

– Но вы ведь сказали, что она болела.

– Альму мучили страшные боли. Поговорите с ее врачом, она расскажет вам больше моего. Полетт Карджилл. На кухне есть ее номер.

Он что-то записал в свою книжечку.

– А теперь расскажите о том, что было после того, как вы появились здесь.

Я рассказал.

– Записку вы читали?

Я кивнул.

Он отлистнул назад несколько страниц записной книжки:

– «То, что я делаю, я делаю по собственной воле. Кому и понять это, как не Вам?»

– Это ссылка на наши разговоры, – объяснил я.

– О самоубийстве?

– О свободе воли.

– Ага, – пробурчал он. И спросил: – Существует ли что-нибудь еще, о чем вы хотите мне рассказать?

– Почему же вы не позвонили в полицию раньше?

– Он сказал, что припишет все мне, назовет это моей идеей.

– А она ваша?

Меня передернуло:

– Нет.

– Хорошо.

– Решительно – нет.

– Спокойнее, спокойнее.

– И если честно, я нахожу оскорбительным…

– Спокойнее.

– Я заботилсяо ней. Готовил ей еду и часами…

– Это всего лишь вопросы.

– Хорошо, но мне не нравится то, что они подразумевают.

– Они ничего не подразумевают, – сказал он. – Я просто задаю вопросы.

– А я на них отвечаю, ведь так?

– Вот и прекрасно, – сказал он. – Стало быть, мы оба выполняем нашу работу.

Молчание.

– Продолжайте, – сказал он.

Молчание.

– К тому же и Альма не желала, чтобы я что-нибудь говорил.

– Почему?

– Не знаю. Думаю, хотела защитить его.

– От чего?