Философия искусства

На пятой колеснице, везомой крылатыми конями в виде грифов, сидел Цезарь Август. Двенадцать поэтов верхом и в лавровых венках сопровождали императора, бессмертию которого содействовали они своими произведениями. На каждом из них был шарф с именем поэта.

На шестой колеснице, расписанной Понтормо и запряженной восемью телицами в богатой сбруе, восседал император Траян. Перед ним ехали верхом двенадцать законоведов в длинных тогах. Письмоводители, переписчики, нотарии несли в одной руке по факелу, в другой — книги.

Вслед за этими шестью колесницами ехала еще одна — триумф Золотого Века, писанный Понтормо и украшенный множеством рельефных изображений работы Баччо Бандинелли, в том числе фигурами четырех главных добродетелей. Среди колесницы помещался громадный золотой шар, на котором был распростерт труп в ржавом железном вооружении. Из бока этого трупа выходило нагое дитя, все вызолоченное, — символ возрождения золотого века и конца железного, чем мир обязан вступлению Льва X на первосвященнический престол. Засохшая лавровая ветвь, которой листья снова опять зеленеют, выражала ту же мысль, хотя многие предполагали тут намек на Лоренцо Медичи, герцога Урбинского. Я должен сказать, что дитя, которое нарочно для того позолотили, вскоре потом умерло от этой операции, вытерпев ее всего из-за десяти скудо”.

Смерть ребенка — это здесь маленькая, комическая и вместе мрачная пьеса, которая идет вслед за главной, большой. Как ни сух приведенный мной перечень, он может дать вам понятие о живописных вкусах той эпохи. Они не были исключительным достоянием одной знати и богачей: народ точно так же разделял эти вкусы. Лоренцо давал эти празднества, с тем чтобы удержать за собой влияние на массы. Бывали и иные зрелища, называвшиеся масляничными кантами или триумфами. Лоренцо распространил и разнообразил их, он сам принимал в них участие, часто певал там свои стихи и красовался в первых рядах пышной церемонии. Обратите внимание, господа, что Лоренцо Медичи был в ту пору самым крупным банкиром, самым щедрым покровителем искусств, первым промышленником в городе и в то же время первым его сановником. В одном своем лице он соединял те качества, которые вы встретите теперь в розницу у герцога де-Люин, у Ротшильда, у префекта Сены, у президентов Академии художеств, Академии надписей, Академии нравственных и политических наук и французской Академии. И подобный-то человек не думал уронить своего достоинства шествием по улицам во главе маскарадов. Вкус времени был до того решителен и жив в этом смысле, что такое усердие вовсе не подвергало Лоренцо насмешкам, а, напротив, приносило ему честь. Под вечер триста всадников и триста пехотинцев выступали из его дворца с факелами в руках и до трех-четырех часов утра объезжали и обходили все улицы Флоренции. Между ними появлялись и хоры певчих в десять, двенадцать, пятнадцать голосов; небольшие стихотворения, распевавшиеся на этих маскарадах, напечатаны и составляют два толстых тома. Я приведу одно из них, под заглавием Вакх и Ариадна, сочиненное им самим. По чувству прекрасного и по своей распущенной морали оно совершенно языческое. В самом деле, тогда ведь вторично расцветает древнее язычество с его духом и искусствами.

’’Как прекрасна юность! — Но вот она уж бежит. — Кто хочет быть счастлив, пусть будет им тотчас же. — Нет ничего верного назавтра.

Вот Вакх и Ариадна — прекрасные и влюбленные друг в друга. — Так как время бежит и обманывает нас, — то они всегда счастливы, как сойдутся вместе.

Эти нимфы и вон там другие, они покамест веселы. — Кто хочет быть счастлив, тот и будь. — Нет ничего верного назавтра.

Эти резвые маленькие сатиры, — они влюблены в нимф и наставили им тьму ловушек в лесах и пещерах; разгоряченные теперь Вакхом, они покамест пляшут и скачут. — Кто хочет быть счастлив, тот и будь. — Нет ничего верного на завтра.

Дамы и молодые любовники, — да здравствует Вакх, да здравствует Амур! — Пусть каждый играет на инструментах, поет и пляшет; пусть каждое сердце воспламенится любовной усладой; печаль и горе должны тут прекратиться. — Кто хочет быть счастлив, тот и будь. — Нет ничего верного назавтра.

Как прекрасна юность! — Но вот она уж бежит!”

Кроме этого хора там было много и других; одни пелись пряхами золота, другие — нищими, молодицами, отшельниками, башмачниками, погонщиками мулов, барышниками, маслобоями, вафельщиками. Все городские корпорации участвовали в празднестве. Почти такое же зрелище явилось бы в наше время, если б несколько дней кряду и Большая, и Комическая оперы, и Шатле, и Олимпийский цирк (в Париже) давали свои представления открыто, на улицах, но с той все-таки разницей, что во Флоренции кортеж составляли не фигуранты-бедняки, которым платят за то, чтобы они нарядились в костюмы, им не принадлежащие; там город сам задавал себе праздник, сам был действующим лицом и сам распоряжался в этих представлениях, счастливый тем, что может вдоволь на себя насмотреться и налюбоваться, подобно какой-нибудь красавице-девушке, появляющейся во всем великолепии своих нарядов.