Философия упадка. Здесь научат самому дурному

Жарри сравнивает нерукотворный образ, плат Вероники, с современной фотографией, а воскресение из мертвых – с полетом авиатора, то есть с непостижимой фигурой высшего пилотажа, столь же непостижимой, как догмат о богочеловечестве. Эти сравнения тоже серьезны: ведь фотография может растрогать – а значит, милосердие Вероники мы лучше поймем, думая о фотографии, чем вспоминая полотенце. Также усилие Воскресения оказывается преодолением всей тяжести всемирного греха. И что, как не авиационная невесомость, лучше всего передаст эту христианскую идею?

Глава 14

Жан-Пьер Бриссе,

или Язык есть секс

Жан-Пьер Бриссе (1837–1919) – один из «проклятых поэтов», друг Жарри, который принадлежал к его сообществу «патафизиков». Эти богемные деятели создали свой пародийный календарь в духе грубого юмора Франсуа Рабле (1494–1553)[85]

и стали по нему выстраивать в шутку свою жизнь. Бриссе пошел в армию, но весьма рано увлекся математикой, логикой и грамматикой. Он преподавал языки, разрабатывал учебные пособия для школ, облегчающие освоение грамматики. Но главное – он мечтал математизировать все законы языка, чтобы их можно было записывать с помощью формул. Тогда люди научатся осваивать языки так, как решают математические задачи: решительно и бесповоротно.

Основная идея Бриссе – непонятно, мистификаторская или серьезная – состояла в том, что человек произошел из лягушки, а человеческий язык – из квакания. По мере превращения лягушки в человека это существо открывало новые реальности своего тела, например большой палец. Поняв, что этим пальцем можно толкать, человекожаб сблизил «толчок», «толк» в смысле ума и «толчение» в ступе пестиком, словно большим пальцем. Так, согласно Бриссе, возникли и быт, и культура, и развитая человеческая речь.

 Жан-Пьер Бриссе в роли принца мыслителей перед Пантеоном. 1913

Бриссе создал своеобразную грамматику секса. Свободную любовь он выводил из свободного синтаксиса. Во французском языке нарушение порядка слов – весьма дерзкий стилистический прием. Бриссе сразу хотел сделать свои рассуждения вызывающими. Если можно переставлять местами слова, то тогда можно переставлять и буквы в словах. Эти перестановки и порождают настоящее гедонистическое удовольствие.

Тогда вопрос ce exe, sais que ce? (это знаешь что?) в обеих своих частях дает sexe. Как ни поворачивай: Sais que c’est? или ce exe est, sexe est, ce excés, – во всех случая получается sexe. Кстати, на этих примерах видно, что секс был и первым излишеством (excés). Нет секса, нет и эксцесса – на нет и суда нет, так это можно было бы резюмировать. Во фразе ce exe est можно сочетать по-разному: ce или ceci (это) est (является) un exe (неким exe), а также exe est ce или ceci. Соответственно, указательное ce (это) обозначало прежде всего sexe. Или так: ce ek-ce = ce sexe-ci, по-прежнему получается секс. Тогда и eh, é, è тоже могут выступать заменителями слова «секс»: Ce é que c’est (это что еще за é) – Sexe est (есть секс)[86].

Такое рассуждение можно счесть просто набором каламбуров, «секс» – «эксцесс». Но в этой головокружительной вольной комбинаторике главное – утверждение бытия, превращение этого «есть» (est) из простой связки в главное действующее лицо. Именно бытие, совместное бытие, событие, превращает «некоего человека» в личность, в участника эротического приключения. Бриссе возвращается здесь к рассуждениям в «Пире» Платона, что Эрос – не просто один из богов, но могущественная сила, способная восполнить любое индивидуальное бытие до полноты.

Как и всякий авангардист, Бриссе обращается к детскому языку, к жаргону, к различным рискованным непристойностям, чтобы раскрыть поэзию отдельного слова. Если секс – творческое начало новой жизни, то и слова, относящиеся к нему, должны быть продуктивными. Например, слово «ты» должно буквально «тыкать», протыкать тело, в ответ получив наслаждение завершенной закругленной фразы: