Финансы спасут мир? Как заставить деньги служить общему благу

Конечно, далеко не все эксперты единодушны в том, какое направление мы должны выбрать. Возможно, после феноменального роста богатства в мире в последние два столетия в результате промышленной революции мы вошли в «новую посредственную» фазу (пользуясь концепцией Кристин Лагард, руководителя МВФ как вариантом концепции «нового нормального» Эль-Эриана) или даже в фазу «вековой стагнации» (по словам Ларри Саммерса)? Дэвид Липтон, второй человек в МВФ, выступая в мае 2016 г. в Институте Петерсона[80]

, обобщил две основные теории, которые применяются в наши дни. С одной стороны, некоторые эксперты считают нынешнее замедление следствием кризиса, после которого мы не очистили должным образом систему, судя по задержке корректировок задолженностей, постоянным излишкам произведенной продукции и разногласиям по поводу денежно-кредитной политики. Это совсем не то, чего мы ожидали при введении мер экономии. К этому надо добавить и препятствия, мешающие инвестициям и потреблению. С другой стороны, низкий рост, по мнению ряда экспертов, сам по себе является симптомом нехватки инвестиций, обеспечивающих прибыль, который стал проявляться задолго до кризиса 2008 г., судя по пятнадцатилетнему периоду низких процентных ставок, сопровождавшемуся увеличением сбережений. Эту теорию предложил экономист Ларри Саммерс, считающий, что стагнация будет долгосрочной – вековой.

Но как в таких условиях найти баланс между инвестициями и сбережениями? Как компенсировать основные узкие места на рынке труда в странах с развитой экономикой, где темпы роста активного населения и показатели производительности ниже? Как изменить направленность денежно-кредитной политики, зная, что мир погряз в долгах? Как добиться согласия развивающихся стран с нашими предложениями, учитывая, что большой потенциал роста позволял им, судя по усредненным данным МВФ, догнать лидеров, а теперь темпы их роста в течение 10 лет могут снизиться на треть?

Как отметил Дэвид Липтон, модель экономического развития, которую эксперты и лица, принимающие решения, продвигали в 1970-е годы, а именно модель глобализации, обещающая светлое будущее – открытую торговлю, интеграцию прямых иностранных инвестиций, конвергенцию ведущих и развивающихся экономик за счет накопления капитала, образовательных инициатив и повышения производительности благодаря применению новых технологий, – больше не работает. Нынешняя политическая напряженность в Бразилии, России, Мексике и даже Южной Африке свидетельствует о разочаровании населения этих стран в такой конвергенции, хотя она только-только начала осуществляться. Липтон говорит о «противоестественном явлении». Дело в том, что в последние годы глобализация, сталкиваясь с многочисленными преобразованиями, вошла в сложную фазу, когда приходится корректировать и перерабатывать и модели, и аналитику, на которой они основаны. То, что ежегодные прогнозы МВФ, Всемирного банка и ОЭСР регулярно переосмысливаются и пересматриваются, чаще всего в сторону снижения, настораживает.

Для многих людей будущее глобализации неясно. Страх перед волатильностью рынка перевешивает надежды на потенциальные выгоды от финансовой взаимосвязи. В 2016–2017 гг. для мировой экономики были характерны, с одной стороны, обостренная тревожность и напряженность, а с другой, ожидание перспектив восстановления. Отскок на фондовом рынке, последовавший за выборами в США, при всей его значительности вновь заставил задуматься о том, чем он вызван и как долго сохранится. Как показывают дискуссии на международных форумах, трения по поводу торговой политики стали снова усиливаться.

Геополитические столкновения

Напряженность сохраняется и в геополитике. В настоящее время мир переживает самые серьезные потрясения за последние несколько десятилетий, может быть, чуть менее драматичные, чем кубинский ракетный кризис в 1962 г. По информации Упсальской программы данных о конфликтах, сегодня интенсивность вооруженных столкновений вернулась к рекордным уровням времен окончания «холодной войны», а в глобальном масштабе 2014 г. оказался вторым по смертоносности годом после Второй мировой войны[81].