Финская баня

На следующий день после завтрака они, Юхан и Колотай, стали на лыжи и двинулись в дорогу. Гулял небольшой ветерок, но снег на деревьях лежал неподвижно, только серебристая пыль кружилась в воздухе, затягивая даль легкой прозрачной дымкой. Колотая удивляло, что северное сияние куда–то исчезало днем, словно растворялось, а ночью, напоминающей наши сумерки, оно снова проступало высоко в небе, слегка шевелилось, но как–то осторожно, деликатно, можно было и не заметить его переливов, если смотреть бегло, торопливо. Северное сияние было как живое — так показалось первый раз Колотаю, так он видел его и позже. И все больше и больше оно зачаровывало его, притягивало своей таинственностью.

С каждым разом на одной и той же дороге открывалось что–то новое, чего не замечал раньше. Проходил мимо и не присматривался к березкам, которые не были здесь редкими гостьями, но сливались со снежной белизной и пропадали в ней, терялись для невнимательного взгляда. А сегодня он словно впервые увидел, что березок здесь не так и мало, но выглядели они хилыми, словно обиженными, зажатыми густым и разлапистым ельником, в котором так же терялся и пропадал сосонник, больше любящий места повыше, не заболоченные. Березняк рос невысоким, несколько деревцев шли как бы из одного корня или одного гнезда: их стволы из одного центра расходились во все стороны, склонившись чуть ли не на сорок пять градусов к поверхности земли, и было их иногда много, от пяти и больше, но имели вид не очень привлекательный: кривые, скособоченные, с большими и маленькими шишками–наростами. Колотай знал, что это карельская береза, как у нас ее называют — «чачотка», крепкое, как железное, дерево, использующееся для изготовления дорогих вещей, таких как шкатулки, портсигары, канцелярские товары, всякие игрушки, которые могут украсить стол какого–нибудь высокого чиновника или ученого, поэта или художника. И вот это дорогое дерево встречается здесь очень даже часто, в то время как в наших лесах, знал Колотай, «чачотку» почти всю вырубили, именно из–за ее большой ценности.

То же самое можно было сказать о пейзажах, открывающихся каждый раз как новые. Очень разные и непохожие, удивительно разнообразные, с которых можно было бы рисовать да рисовать–писать, как говорят сами художники, отличные пейзажи, только бы хватило белой краски, потому что все здесь было только белое, и так его было много, что аж слепило глаза. Колотай словно впервые увидел, что окрестности, когда лес расступался, не были ровные, как у нас, в Беларуси, а перемежались холмами, каменными наростами, гладкими ровными и белыми окнами разной формы — то были замерзшие озера — это уже хорошо знал Колотай, ах, как знал! Попадались замерзшие извилистые ленты рек и речушек, будто обсаженных ольшаником, которые, наверняка, жили под толстым льдом и только ждали весны, чтобы вырваться из неволи. Их сейчас легко можно было переехать по льду, чтобы сократить дорогу.

А дорога, дорога! На ней легко можно было поломать не только лыжи, но и ноги. Присыпанные снегом камни готовы были просто расщепать лыжи, порезать их на лучину — такие острые у них были края, наточенные, как ножи, колючие, как шипы, спрятанные под снегом. И если, не дай боже, налететь на них на большой скорости, спускаясь с горки, можно легко разбиться, потому что лыжи так тормознут, что тебя выбросит из них, как камень из пращи, или ты полетишь с тем, что у тебя останется от лыж, — это Колотай знал от тех, кто проверил такой спуск на себе. Тут, кстати будет похвалить молодых лыжников: за все это время они не сломали ни одной лыжи!

Так что дорога их была ровной только для глаз, а не для ног и лыж. Каждый новый день учил Колотая чему–то новому, в то время как Юхан все такие премудрости, видимо, прошел еще с детства.

Сегодня им нужно отмерить минимум пятьдесят километров, чтобы знать, на что они способны. Колотай уже начинал надеяться на свои ноги, а вот как Юхан, выдержит ли он такую нагрузку — еще неизвестно, хотя парень он крепкий, выносливый и уже натренированный. Главное, чтобы не сорвался, не перегрузил себя самого, чтобы не проморгал ту грань, которая существует между можно и невозможно. И эту грань может почувствовать только он сам, ему, Колотаю, со стороны заметить ее или найти почти невозможно, он может судить только о себе: вот это могу, а это еще не возьму, нужно тренироваться… Колотай тогда сильно испугался за Юхана: а что, если нога выйдет из строя надолго, и они будут вынуждены прекратить свои походы–переходы? Хотя ему, фактически, некуда спешить, его часы остановились, видимо, надолго. Так что ему неделя или больше? Однако же хотелось какого–то успеха, движения, будто тем самым он мог влиять на то время, которое шло себе, обходило его, независимо от того, двигался он сам, или нет. Но странно: остановился сам и кажется, что и время тоже остановилось.