Фёдор Абрамов

Впрочем, Вам, как говорится, виднее. Я только о чём хочу заранее предупредить Вас: я не смогу много работать над пьесой – у меня нет для этого времени. И давайте уж ещё об одном договоримся: если пьеса Ваша мне не понравится, не обессудьте: я так и скажу Вам – не получилось…»

Фёдор Абрамов, как и всегда, ответил категорично и прямолинейно. Конечно, обратись к нему в тот момент, скажем, Юрий Любимов, он, что было бы вполне естественно, отказался бы от предложения Владимира Молько. Но ситуация обязывала! В начале 1970-х годов Абрамова, как нам известно, подобными просьбами не баловали. А тут, как в известной пословице, на безрыбье и рак рыба!

Но союз с Владимиром Молько вопреки скептическому настрою Фёдора Абрамова оказался довольно плодотворным и дружественным, несмотря на излишне резкие высказывания писателя в адрес Молько (разумеется, только в процессе творчества).

Владимир Молько был очень заинтересован в данной инсценировке, опасался, что их сотрудничество, основанное на устной договорённости, может в любой момент прерваться, уговаривал Абрамова отказываться от других предложений, включая Театр на Таганке. Чтобы подстраховаться, Молько заявляет о создании пьесы по двум повестям Фёдора Абрамова в Минкульт РСФСР и спешно приступает к работе.

К осени 1972 года пьеса Владимира Молько «Пелагея и Алька» была написана.

Быстро не всегда хорошо. Сжатые сроки работы вполне могли отразиться на качестве. И Молько, отправляя Абрамову рукопись, опасаясь резкой критики, писал (дата не сохранилась):

«Умоляю, сохраните доброе ко мне отношение и личное мужество в тех случаях, когда Вам покажется (по первому впечатлению!), что я был излишне “резок” по отношению к Вашим повестям. Не гневайтесь и на мою “наглость” в создании некоторых реплик и сцен, не обращайте внимания на отдельные композиционные просчёты, а просто… редактируйте, прописывайте, сокращайте, делайте пометки (резкие и добрые – какие угодно) на полях, пишите мне, звоните… Где-то в глубине души я уверен, что эту работу Вы просто не сможете не принять как свою кровную. Я уж не говорю о том, что это пока только “основа”.

Что же касается творческой стороны, то я готов работать сколько угодно… только с единственным условием – единственности нашего с Вами драматургического воплощения повестей. Всякое иное (халтурное) инсценирование механически немедленно выводит меня из этой работы».

На самом деле Молько посылал Абрамову вовсе не «основу» – черновой конечный вариант пьесы, а её первый чистовой. Но, боясь определить его таковым, на случай абрамовского гнева подстраховался.

Спустя время, 1 октября 1972 года, Фёдор Абрамов отвечал:

«Пьеса получилась. И скажу даже больше: она, на мой взгляд, обещает быть серьёзным, незаурядным произведением драматургии… Вы молодчина! Я даже и не ожидал, что Вы, городской человек, сможете “вжиться” в деревню. По душе мне и Ваша смелость… Чего, по-моему, не хватает пьесе сейчас? Прежде всего драматизма, напряжения, более острой сшибки людей и характеров. Как всё это усилить? Во-первых, сократить, сжать, сделать “жёстче” некоторые диалоги и монологи… Но главный путь дальнейшей “драматизации” повести – углубление её проблематики, актуальности звучания, её, так сказать, философии. Заострить разговор о коренных вопросах, которые волнуют сегодня молодёжь: о счастье, о том, как жить…

Далее. Отцы и дети. Пелагея вся “соткана из противоречий, как её характер”.

Образ тропинки и города с его соблазнами. Как это сделать? Возможно, в виде сияющих огней с его соблазнами на заднем плане и т. д. Но это надо. Тогда совершенно по-другому, вернее, острее будет читаться вся пьеса. Алька раздирается. Алька мечется! Вот что ни на минутку не надо упускать авторам, вот что должен чувствовать постоянно зритель.

Пелагею кое-где надо бы сделать посложнее, полукавее, поигривее…

Надо кое-что прочертить и в Альке. Крупнее её метания. В конце пьесы она чуть ли не совсем навострила лыжи в деревню. А ведь побеждает-то город. Сомнения, сомнения, вздохи и ахи по деревне и ослепляющие соблазны города… В этот нерв сегодняшнего душевного и нравственного бытия молодёжи».

И вновь тонкая абрамовская работа со словом: «Мешок я исправил на кузовок. На Севере с мешками траву не собирают…»

И в заключение письма:

«Никогда (подчёркнуто автором. – О. Т.), никогда больше не присылайте мне невычитанного экземпляра. Мне это не только отравило всё настроение, меня это привело в бешенство. Превыше всего не люблю халтуру и недобросовестность. Человек любую свою работу должен делать добротно, в том числе и черновую.

Пьесу пришлите, пожалуйста, в двух экз. Один – для правки, а другой я отдам Товстоногову или в театр Ленинского комсомола.

Должен сказать, что язык пьесы меня ещё далеко не во всём удовлетворяет.

Спорьте со мной. Отстаивайте свою правоту. Я никогда не считаю, что я во всём прав. Возможно, где-то и я маху дал…

Не жалейте сил. Не спешите! Не порите горячку! Повторяю, пьеса – а не просто ремесленная инсценировка! – обещает стать серьёзной вещью, и над ней нужно, необходимо работать.