Фитин

Впоследствии она переедет из Свердловска в Москву.

...А вот личная жизнь у неё не сложилась. Внук Павла Михайловича, Андрей Анатольевич Фитин, рассказал нам, как в конце 1970-х годов, будучи курсантом Высшего военно-морского училища им. М. В. Фрунзе, он пришёл к Римме Михайловне в её большую квартиру на улице Горького — нынешней Тверской. Принёс торт, попили чаю... Разговора по душам, в общем-то, не получилось: совершенно разные люди, в первый раз видели друг друга, тем более что в гостях у неё была подруга, кажется кто-то из известных киноактрис, оживлённо обсуждавшая столичные новости... Но когда Андрей уходил, Жукова вышла проводить его в коридор и откровенно сказала: «Андрюша, я — дура! Ты знаешь, я полная дура! Я так любила твоего деда — но я испугалась. Я очень жалею, что у меня так сложилась судьба...»

На старости лет она осталась одна...

А ведь судьба Павла Фитина тогда действительно не только была неясной, но и, можно сказать, всё висело на волоске. Пока проходило расследование, он числился за штатом, причём в те времена в подобной ситуации военнослужащим денежного довольствия не выплачивали. По счастью, когда Павел Михайлович был заместителем представителя МГБ в Германии, он там имел возможность прикупить две автомашины — не новые, конечно, не шикарные, но для нашей тогдашней жизни вполне подходящие. Теперь эти машины пришлось продать и существовать на вырученные деньги... Накоплений у него не было.

Следствие продолжалось не то полгода, не то месяцев восемь. Что делать с Фитиным, не знали. Вроде бы, он постоянно был при Берии, а с другой стороны, было известно, что Берия его не очень любил, по крайней мере, к его любимчикам Фитин не относился — это уж точно. Ему даже оправдываться по этому поводу было не надо, как, например, тому же Меркулову, который писал в письме Никите Сергеевичу Хрущёву, ставшему тогда первым секретарём ЦК КПСС, между тем как Сталин официально был Генеральным, но обычно подписывался просто секретарём ЦК ВКП(б):

«Я знал Берия почти 30 лет. И не только знал, но в отдельные годы этого периода был близок к нему, не раз бывал у него дома в Тбилиси.

Разумеется, за все эти годы я никогда ни на минуту не подвергал сомнению его политическую честность.

Он никогда не давал мне повода усомниться в его преданности и любви к товарищу Сталину.

Но теперь, в свете того, что я узнал о преступных действиях Берия на Пленуме ЦК КПСС из доклада товарища Маленкова и из выступлений товарищей Хрущева, Молотова, Булганина и других, перебирая в памяти прошедшие годы, я уже другими глазами смотрю на факты и события, связанные с Берия...»[507]

Вот так! Тридцать лет проработал бок о бок — никаких сомнений, но вот послушал товарища Маленкова и иже с ним — и всё тогда стало ясно. Что же это за чекист, который не мог распознать «врага народа»?!

Берию расстреляли 23 декабря 1953 года. В тот же самый день расстреляли и Всеволода Николаевича Меркулова, а также известных нам Владимира Георгиевича Деканозова, Богдана Захаровича Кобулова и ещё нескольких высокопоставленных «сподвижников», имена которых в этой книге не упоминались...

И только через год, 19 декабря 1954 года, причём именно в тот самый день, когда отмечают свой праздник военные контрразведчики, Военной коллегией Верховного Суда СССР был приговорён к расстрелу и расстрелян Виктор Семёнович Абакумов, бессменный и единственный руководитель контрразведки «Смерш».

Нечастного же Амаяка Захаровича Кобулова расстреляли 26 февраля 1955 года. Почему мы пишем «несчастного»? Вроде бы, мягко говоря, особой симпатии он у нас не вызывал. Но если прочитать его прошение о помиловании... нет, это так оно только названо, а как его по-настоящему назвать, мы просто не знаем... Мы предлагаем читателю заключительный фрагмент этого человеческого документа, написанного 9 ноября 1954 года. Впереди у «Захара» было ещё три с половиной месяца жизни. Но какой жизни?!

«...Несколько слов личного порядка. Сегодня исполнилось ровно 500 дней (пятьсот), как я нахожусь под стражей в одиночном заключении. 40 (сорок!) дней жду каждую минуту, каждую секунду — смерти. Сорок дней и сорок ночей при каждом каком-либо шорохе или шуме шагов в коридоре, мне кажется, что идут за мной и уже должны взять на смертную казнь. Трудно описать пером те испытания, которым я подвергаюсь. Они, эти испытания и переживания, достойны перу такого гения, как Достоевский. Особенно тяжело было 7 и 8 ноября, когда весь советский народ ликует, всё прогрессивное человечество отмечает Великий Праздник, а ты сидишь за железной решёткой, в каменном мешке, не чувствуя за собой никакой вины, оторванный от семьи, от несчастных своих детей...