Флатус

Несколько долгих секунд я истуканом замер посреди комнаты, держа полицмейстера на мушке и просвечивая его своим растерянным взглядом. Когда глаза привыкли к полумраку, а лицо Чудновского приобрело знакомые очертания, еще слегка трясущимися руками я опустил оружие, бросив на Алексея Николаевича виноватый взгляд.

– К-кто стрелял? – иссохшим голосом спросил я. – Создалось впечатление, что здесь была перестрелка.

– Я стрелял. Было скучно.

В стене позади меня зияло три отверстия, достаточно далеко расположенные друг от друга. Даже в полумраке легко можно было понять, что Чудновский стремился “изобразить” на стене равнобедренный треугольник, но в какой-то момент полицмейстер знатно промахнулся от намеченной воображаемой линии, “создав” разностороннюю фигуру, больше схожую с косой крышей бедняковской хижины. По моим догадкам, это было во время второго выстрела

– Зачем вы так делаете? – мой шок сменился гневом. – А вдруг я бы в Вас выстрелил, не разобравшись?! Вдруг толщина стен была бы в разы тоньше, это ведь нищенская халупа, и Вы могли бы запросто, прострелив эти деревянные доски, попасть в меня! Какое безрассудное и высокомерное поведение с вашей стороны!

– Ты как со мной разговариваешь, щенок! – взревел Чудновский, но продолжил лежать на кровати. – Уж очень много ты себе стал позволять в нашем общении!

– Должен же быть в нашем тандеме голос разума! – после того, как я сгоряча выпалил эти слова, ко мне пришло осознание, что Алексей Николаевич, в лучшем случае, может отстранить меня от следствия, а в худшем – отозвать из полицейского участка с плохой характеристикой.

Но напряженная тишина неестественно долго висела в воздухе, как вдруг полицмейстер спокойно обратился ко мне:

– Чего пришел? Нашел что-нибудь?

– Нашел, – вспомнив, зачем сюда явился, холодно ответил я. – Проглотова прятала от меня это письмо, даже попыталась съесть его, но не вышло. За день до этого, как мне поведала ее соседка, таинственный человек закинул в Зинаидин почтовый ящик конверт… Собственно, я шел сюда, чтобы осмотреть почтовый ящик Калотучикова. Но проблема заключается в том, что на двери я его не обнаружил.

Чудновский громко вздохнул, принявшись накручивать кончики усов. Его глаза суматошно забегали в орбитах, а сильный воздух, который он выпускал из широких ноздрей, натолкнул меня на мысль, что Алексей Николаевич принялся за размышления. Но вдруг, громко щелкнув языком, он спрыгнул на пол и начал, как игривый котенок, что-то искать под кроватью. Читатель этих записок может подумать, что я уже давно должен был свыкнуться с экстравагантным поведением своего начальника и не удивляться этим внезапным эмоциональным порывам полицмейстера, на что я отвечу: для меня Чудновский был и останется в памяти как сумасбродный, не поддающийся никакому пониманию человек. Поэтому его резкие действия и редкие умозаключения, выходившие за пределы всего разумного, на протяжении всего нашего с ним сотрудничества всегда вызывали изумление, которое замещалось раздражением и довольно часто перерастало в гнев.

Из-под кровати, на которой недавно Алексей Николаевич вальяжно отдыхал, полицмейстер вытащил весь истерзанный пулями (и из-за того похожий на дуршлаг) почтовый ящик.

–Это… это вы сделали? – растерянно спросил я, уже зная ответ Чудновского. – Но зачем?

– Это была моя мишень, – невозмутимо ответил полицмейстер.

–А письма? Вы же их изрешетили и лишили нас важных улик!

– Не волнуйся. Мне пришлось их выложить, а то больно срамным запахом пахли. Вон, в ящичке того столика лежат.

В углу стоял маленький письменный стол, который тяжело было заметить в той части комнаты, куда не добирался свет из мутного окошка. Неприятный смрад был слышен уже в метре от стола, но стоило выдвинуть ящик и достать из него нужный конверт, слезы из моих глаз хлынули неконтролируемым ручьем.

– Вот это вонища, – закрывая нос рукой, сказал Чудновский. – У меня так от лука глаза не болят, как от этого конверта. Дай мне его.

Пока Алексей Николаевич вскрывал конверт, я суматошно пытался вытащить из брюк свой носовой платок, предательски забившийся в угол кармана. Наконец, достав платок, я вытер скопившиеся в глазах слезы и посмотрел на полицмейстера. Тот растерянно рассматривал лист бумаги, то и дело вскидывая голову и тяжело выдыхая. В конце концов, Чудновский протянул мне лист, разочарованно добавив:

– Читай сам. Я очки дома забыл.

– “1 ноября. Шесть часов вечера. Трамвай. Коричневый шарф”, – вслух прочитал я.

– И что это такое?

– Условленное место. У Проглотовой было такое же, но стояла другая дата, – ответил я и вытащил из кармана письмо, адресованное Проглотовой. – “16 ноября. Шесть часов вечера. Трамвай. Коричневый шарф”.

– Ага, – закручивая кончик уса, кивнул Чудновский. – Какое сегодня число?

– Если мне не изменяет память, 15 ноября.

– Завтра мой день рождения, – слегка смущенно улыбнулся полицмейстер. – Ты же помнишь?