Фолия

Пока шли репетиции без костюмов и декораций, где исполнялись только отдельные фрагменты — песенка, какой-нибудь эпизод, танцевальный номер, неоднократно прерываемые и повторяемые, — было невозможно вынести суждение о спектакле в целом. Но на премьере стало ясно, что спектакль обречен на провал. К тому же музыка оказалась невыразительной — ни одной запоминающейся мелодии. Батифоль на этот раз был вынужден отказаться от своей присказки «Как он глуп, как глуп!», и публика, которая обычно приходила на его выступления посмеяться, лишившись этого, сидела молча. И все же его появление в живописной роли клошара вызвало аплодисменты. Зато во второй роли — звезды эстрады — он оказался смешным. Держа в руке стакан, Батифоль расхаживал в пестром атласном халате по сцене, изображавшей артистическую уборную, и все время натыкался на диваны и пуфики, расставленные всюду на его пути, точно ловушки. Вторжение преследовательниц, а затем их танцевальный номер оказались поистине жалким зрелищем. Девицы были некрасивы и к тому же не умели танцевать в ансамбле, а Батифоль выглядел среди них нелепой толстой марионеткой.

Алексис почувствовал, как у него сжимается горло. С этого момента зрители принимали спектакль весьма прохладно. Друзья Батифоля сидели в ложе и не решались ни заговорить, ни взглянуть друг на друга. В антракте вся компания отправилась к Батифолю за кулисы. Но этот визит выглядел так, словно они явились выразить актеру свое соболезнование.

— Зрителей сейчас трудно расшевелить, — сказала Фаншон. — Но он покорит их во втором действии, вот увидите.

Все с мрачным видом закивали. Марино-Гритти присоединился к остальным. Он основательно вымок — на улице шел дождь, нескончаемый осенний дождь.

— И все же, — твердил поэт, — мои песенки великолепны.

В тот вечер вся компания, если не считать этого тщеславного эгоиста, держалась очень сплоченно. Алексис впервые увидел, что эти столь разношерстные люди, объединившиеся вокруг Тремюла, стали как бы единой семьей.

Когда звонок возвестил конец антракта, выяснилось, что многие зрители сбежали. Казалось, над залом сгустились тучи. На сцене словно ничего не происходило — только суетились какие-то тени. Алексис наблюдал за Женевьевой. Она застыла неподвижно-невозмутимая, быть может, только немного напряженная. После того как клошар заменил актера на сцене, он еще соблазнил его красивую подружку. И тут Кристиан Марманд произнес из глубины ложи:

— Этому Батифолю наставили рога и на сцене, и в жизни.

Женевьева закрыла лицо руками. Зрители начали беспокойно покашливать — первый признак неудачи в театре. Оставалось еще прослушать бессвязную песенку «о Сене и сцене» на слова Марино-Гритти. Финальный танец девиц и клошаров в неописуемых отрепьях не стал апофеозом и не развеял скуки. Зрители спешили покинуть зал, и несколько жиденьких хлопков заглушил стук сидений, когда они вставали. Занавес снова поднялся, и пока актеры выходили кланяться и делали объявление, как принято во время премьеры, зал пустел на глазах. Вторично занавес не поднялся — зрители больше не вызывали актеров.

Алексис чувствовал себя скованным и опустошенным, он едва волочил ноги. С другими, должно быть, происходило то же самое. Они нехотя поднялись с места и отправились за кулисы к Батифолю. Он снимал грим, Фаншон находилась при нем.

— Я велел принести несколько ящиков шампанского, — объявил Тремюла. — Вы, конечно же, придете выпить со всей труппой?

— «Дай все ж ему глотнуть!» — сказал отец…[10]

— шутовским тоном произнес Батифоль и повалился на пол, прижав одну руку к воображаемой ране, а другую протянув к своему благодетелю.

14

Алексис хотел посмотреть выставку-ретроспективу Кандинского в Музее современного искусства, который помещался тогда на авеню Президента Вильсона. В Севр-Бабилоне, на остановке автобуса номер 63, ему повстречался Бюнем, который направлялся куда-то, зажав под мышкой папку. Оказалось он тоже едет в сторону Трокадеро — на улицу Шеффера, везет в редакцию свою книгу о трех сыновьях. Судя по всему, он был очень доволен собой. Пока они ехали, он с жаром рассказывал:

— По-моему, я нашел интересный прием. Трое сыновей находятся далеко от дома — один на итальянском фронте, другой в море, третий в Освенциме. Им не суждено вернуться. А в родительском доме висят три барометра: один, круглый, из красного дерева, второй, тоже круглый, из лимонного дерева, третий, размером побольше, — медный. Это не выдумка. Я и в самом деле видел эти барометры в их доме. Так вот, я придумал, что, ожидая вестей о детях, мать стала воспринимать эти три барометра как образы-символы своих сыновей. Ежедневно она стирает с них пыль, начищает до блеска. Даже разговаривает с ними, как если бы это были ее Феликс, Шарль и Жорж. Когда пришли сообщения об их героической смерти — одно за другим, — каждый барометр становится не только символом, но как бы заменяет ей погибших. И каждый день мать, вытирая пыль, выполняет траурный ритуал собственного изобретения — дань культу мертвых.

Алексис приготовился выходить. Бюнем успел еще сказать: