Фома. Франциск. Ортодоксия

Очень ученый англиканин как-то сказал мне: «Понять не могу, почему все считают Аквината основоположником схоластики. На самом деле он положил ей конец». Сердился он при этом или не сердился, святой Фома ответил бы очень учтиво. Сохранить учтивость не так уж трудно, ибо ответ легок: на языке томизма «конец» – не уничтожение, но свершение. Что ж, томизм – конец философии, как Господь – конец творения. Мы не исчезаем в Боге, а становимся вечными, как вечная философия Фомы[48]

. Мой достойный собеседник прав: династии мыслителей кончались, венчались переворотом. Мало того, переворот можно было предвидеть. Мы не обидим великого Стагирита, если скажем, что в определенном смысле он построил фундамент философии, грубый по сравнению с тонкостями средневековой мысли, что он положил яркие мазки, а схоласты занялись тончайшими оттенками. Быть может, это – преувеличение, но в нем есть правда. Как бы то ни было, Аристотеля, не говоря о Платоне, ко времени Фомы давно и хорошо толковали. Если потом это выродилось, философы расщепляли волос – занятие их все равно было тонким и требовало острых орудий.

Аристотелев переворот перевернул все потому, что был истинно христианским. Самые христианские силы осуществили его. Святой Фома не меньше святого Франциска ощущал, что вера, хоть и покоится на прочной основе доктрины и дисциплины, несколько выдохлась за тысячу с лишним лет и ее надо осветить новым светом, показать под новым углом. У него не было другой цели – он просто хотел сделать веру доступной всем, чтобы всех спасти. К его времени она стала слишком неземной и тем самым не слишком доступной. Для того чтобы христианство снова стало религией здравого смысла, был нужен крепкий, простой привкус Аристотелева учения. И повод, и самый метод станут яснее, когда мы увидим, как боролся Фома против последователей Августина.

Нельзя забывать, что греческое влияние не прекращалось. Оно шло из Византии и было византийским в самом плохом и в самом хорошем смысле слова. Оно было строгим и четким и немножко страшным, как византийское искусство; восточным и упадочным, как византийский этикет. Византия медленно превращалась в азиатскую теократию, подобную той, которая служила священным китайским императорам. Восточное христианство теряло объемность, как святые на иконах. Удивительно, что Восток стал миром креста, а Запад – миром Распятия. Греки поклонялись сверкающему символу и теряли человечность, варвары поклонялись орудию казни и становились человечными. Христианская теология все больше и больше становилась каким-то иссохшим Платоновым учением; растворялась в абстракциях, сводилась к последней, пусть и высокой, абстракции и уходила от великой истины, прямо противоположной абстракциям, – от истины Воплощения. Слово не становилось плотью. Тысячей тончайших нитей оплетал этот дух мир христианства оттуда, где священный император сидел среди золотой мозаики, и плоские плиты Византии были удобным путем для Магомета. Крест становился декоративным атрибутом, вроде полумесяца, греческого ключа или колеса Будды[49]. Но мир декоративных символов – бесплоден, греческим ключом не открыть ни одной двери, и колесо Будды вращается на месте.

Благодаря всему этому, а отчасти благодаря неизбежному подвигу аскезы христианство стало исключительно духовным, забыло о теле и подошло ближе, чем надо, к манихейству. Опасно было не то, что святые истязали плоть, а то, что мудрецы не принимали ее во внимание. Августин-платоник опаснее Августина-манихея. Сами того не зная, мыслители впадали в ересь. Они разделяли Троицу: Бог был для них только Духом Святым. Вот почему такие, как Фома, сочли нужным призвать на помощь Аристотеля – философа, принимавшего вещи такими, как он их видел; сам же Фома принимал их такими, как их создал Бог. Святой Фома спас человечность в христианской теологии, хотя для этого ему пришлось обратиться к языческой философии. Но, как всегда, человечное – и есть христианское.