Фома Гордеев. Очерки, рассказы 1899-1900

— Вы меня удивили, — начал он с недоумением и пожимая плечами и как-то сострадательно глядя на Малинина. — Я не вижу в своей задаче ничего героического… и на роль пророка уж никак не могу претендовать… Должно быть, я говорил очень неясно и сбивчиво… если вы сделали такой вывод. Ведь я, в сущности, не сказал нового ни слова. Что я сказал? Не надо забывать тех, что остались сзади нас, тем более не надо, что мы сами только что явились оттуда. Вы отметьте — мы сами оттуда, — это очень важно! Нам не из сострадания, не из высших соображений, а из простого расчета не следует забывать о товарищах наших, живущих в грязи в то время, как мы попали на лоно культуры. Нас, демократов по крови, еще не так много для того, чтобы нам не заботиться о судьбе наших товарищей. Забыв о них, мы рискуем услышать их упреки: ведь нас помнят, и мы каждый день можем встретиться с друзьями детства на улице. И встречаемся. Я встречался не раз. Однажды еду на извозчике, а он вдруг оборачивается ко мне и говорит: «Богат стал, Яким, — не узнаёшь товарища… Забыл, как мы с тобой пескарей ловили?» Н-да… нечто вроде голоса с того света. И, знаете, неловко как-то чувствуешь себя после такой встречи… Очень неловко… Он помолчал, зачем-то крепко потер ладонью свой бритый подбородок и снова заговорил, наклонив голову и глядя в пол:

— Я думаю вот что. Был у нас интеллигент-дворянин. Он на своих плечах внес на родину культуру Запада, создал огромные, вечные ценности и все-таки отцвел, не окупив, может быть, и половины тех затрат, которые употребила страна на то, чтобы взрастить его… На смену ему явился интеллигент-разночинец. Этот дешево стоил стране: он яви-лея в жизнь ее как-то сразу и своей огромной силой поднял страшный груз. Он надорвался в труде и ныне тоже отцветает… Может быть, он возродится? Не знаю… не охотник я до гаданий… Вижу — он отцветает. Это ведь про него я говорил давеча. Думается мне, что дворянин и разночинец потому так скоро… устали жить, что одиноки были. Родни в жизни у них не было, работали они для человечества и народа, а это — величины мало реальные, неосязательные… На смену ему идет мужик, рабочий-интеллигент, и в то же время растет буржуа купец-интеллигент… Посмотрим, что сделает мужик… Но первая его задача расширять дорогу к свету для своего брата-мужика — для брата по крови, оставшегося внизу и назади… Свой брат — это уж реальность… Вот и всё… Простите — я, кажется, утомил вас, господа…

Он стал озабоченно серьезен и как-то сух со всеми. Скоро он простился и ушел. С ним ушел и доктор. Оставшиеся у Варвары Васильевны с жаром принялись говорить о Шебуеве. Сначала Варвара Васильевна сердито и с упреком стала читать нотацию Суркову за его нелепое поведение,

— В какое дикое положение поставили вы всех нас вашей… дерзкой выходкой! Человек новый…

— Ох, это не новый человек! — вскричал Сурков. — Клянусь вам — это старый человек! Он, несомненно, родня Соломину — Штольцу и другим положительным людям…

— Не то! — сказал Малинин. — Нет, в нем есть свое, оригинальное…

— Не может этого быть! — кричал Сурков. — В России оригинальные люди от женщин не рождаются, — их выдумывают литераторы…

— Вы по обыкновению шутите, — заговорил Хребтов, потирая руки, — а человек этот заслуживает серьезного внимания. Он — деловой человек, вот увидите…

— Деловой? О, да! Этого не отвергаю… Он — несомненно деловой человек… И я согласен — в нем что-то есть, но я думаю, что это что-то не новое, а старое… быть может, только одетое по моде. Посмотрим!.. Я буду следить за каждым его шагом… А не замечаете ли вы, что он похож на тощую фараонову корову?

— Фараоновых коров я не видал, — загудел Кирмалов, — а глаза у этого господина мне не того… не по душе… Господин — интересный… когда он говорит — я ничего… даже уважаю… А ткнет он глазами — уважение вон, и становится мне… не по себе как-то.

— И мне что-то не нравится в нем… Но я его… кажется, даже люблю… — задумчиво сказал Малинин и обратился к Варваре Васильевне; — Вам нравится?

— Да, — ответила она, не взглянув на него.

Он улыбнулся и замолчал.

Сурков стал прощаться, извиняясь за свое поведение пред хозяйкой.

— Владычица сердца моего! Не судите меня строго… Ваши укоризненные взгляды вонзаются мне в душу сосновыми занозами…

— Будете вы когда-либо серьезным человеком? — с улыбкой спросила его она.

— Я? Никогда! — с жаром вскричал Сурков и ушел.

За ним ушли и Хребтов с Кирмаловым.

Оставшись одна с Павлом Ивановичем, она ласково, как мать на дитя, посмотрела на него и сказала:

— Ну, и вам пора…

— Уже?

— Пора, голубчик…

— Вы устали?

— Очень…

— Хорошо, я уйду…

Не глядя в лицо ей, он пожал ее руку и вышел, странно наклонив голову, как-то сгорбившись… А она, стол среди комнаты, посмотрела вслед ему, озабоченно нахмурив брови, и тихонько вздохнула…