Форт Далангез

— Ты пойдёшь на дезертирство? Бросишь семью?

Он молчал. Так молчат люди, в душе которых совесть борется с любовью. Такая борьба причиняет страшные мучения человеческой душе. Жалкий, страдающий Медведев таращился на меня, словно в ожидании приговора. Застывшие слезы на его щеках превратились в ледяную корку, заиндевевшая борода встала колом, сделав лицо чудовищно некрасивым.

— Мне бы только на один день в станицу попасть. Договориться с моей Оксаной. Она добрая и развод даст. Я хочу жениться на тебе честно, так же, как хотел Зимин. Да и с дочерями надо попрощаться. На родительские могилы последний раз посмотреть. А там — айда! Сядем на любой корабль и поплывём куда захочешь, — говорил он, рыдая.

Я покачала головой. Не задавая лишних вопросов, он прочёл в моих глазах сомнение и сам заколебался. Я в смущении ждала его решения. Неужели мой разговорчивый дьявол на этот раз обманул меня и его пророчество не сбудется?

— Тут у меня две лошади. Даже удалось добыть дамское седло, — тихо проговорил Медведев. — И ещё две на смену и три вьючных мула. Лошади хорошие. На таких до Трабзона за три-четыре дня доберёмся. Соглашайся!

И я согласилась.

Эпилог

ДВА ГЕНЕРАЛА

Бульвар Об — извилистая улица меж рядами кипарисов и пышных кустарников. Пахнет, как в лавке колониальных товаров, лавром и гвоздикой. Время летнего зноя уже минуло. Скоро осень. Генерал в отставке Евгений Васильевич Масловский — человек в годах около шестидесяти, но подтянутый и крепкий — остановился возле калитки. Он посмотрел на небольшой домик с мансардой и террасой, на ухоженный садик за чугунной решёткой забора, на батистовые, в мелкий цветочек занавески. Масловский стряхнул с головы льняное кепи, перекрестился и снова закинул кепи на голову. Калитка скрипнула, и вот он на оббегающей дом дорожке. Там, на газоне под кроной платана, уже ждёт его командир, генерал от инфантерии Русской армии, Николай Николаевич Юденич. Старик сидит в огромном ротанговом кресле среди подушек. Вокруг него кофейный столик, этажерка с книгами и два ротанговых стула. Поза его неловка, искусственна. Цвет пергаментной кожи рук и лица свидетельствует о глубоком нездоровье.

— Жарко? — спрашивает Масловский, усаживаясь на один из стульев.

Он словно продолжает незаконченный давеча разговор, будто они и не расставались давеча с генералом, будто продолжали общаться мысленно и на расстоянии. В таком случае, к чему обычные приветствия? Юденич избегает их подобно Масловскому.

— Жарко… — тихо отзывается он.

— Душно?

— Душно, Женя, милый… Что так смотришь? Да, худо мне. И с каждым месяцем моей затянувшейся жизни такое худо наступает всё чаще и чаще. Заняться ли чем-нибудь, работать в саду — ничего не могу.

— А пройтись по набережной? Небольшая прогулка. Сейчас… — Масловский посмотрел на часы. — Семнадцать тридцать. Если мы выйдем из дому в восемнадцать часов, то как раз жара спадёт.

— Зачем идти?

Услышав столь странное замечание, Масловский с беспокойством посмотрел на своего командира. Перемены, произошедшие в нём за последние три года, незримые для глаз самого Масловского, были бы слишком очевидны для постороннего зрителя. Генерал Юденич постарел, сдал, ослабел. Но не это могло бы показаться самым дурным. Самое дурное, на взгляд генерала Масловского, состояло в том, что Николай Николаевич совершенно оборотился спиной вперёд и в таком странном положении продолжал шествовать по жизни уже прямиком к могиле. Воспоминания о Японской кампании, о Сарыкамышской операции или о штурме позиции Девебойну, защищавшей Эрзерум, или более поздние события на северо-западе России, его борьба с разбродом в Северо-Западной армии или с марионеточным, сформированным британцами Бог весть из кого правительством, отнимали все его силы — любое из этих событий оживляло его разум. Он словно расцветал, но очень на короткое время, чтобы через несколько минут снова удалиться в пустыню равнодушия. В то же время любая информация о настоящих событиях нагоняла на Николая Николаевича необычайную хандру. Кризис в Европе и Американских Соединённых Штатах, приход к власти Гитлера и начинающиеся гонения на евреев. События в Богом забытой России с её кадровыми чистками и техническими достижениями. Мысли о Родине, сделавшейся словно Южный полюс, совершенно недоступной, нагоняли на Николая Николаевича тяжёлую хандру. Поэтому лучше уж воспоминания, в которых было немало славных дел, чем мысли о бесславном настоящем.

Вот и в этот раз сразу по приходу "милого Жени" Юденич принялся раздувать угли тлеющих воспоминаний. В этом деле внезапной подмогой ему стала книга небезызвестного Уинстона Черчилля, которую Евгений Васильевич нечаянно перехватил на одном из книжных лотков, проезжая на велосипеде по бульвару Круазетт. Теперь Николай Николаевич листал книгу, проглядывая по диагонали каждую страницу.

— Он пишет о своём предке, первом герцоге Мальборо.

— Так-так, Николай Николаевич. Вы прочтёте книгу первым, но своё мнение о ней не говорите до тех пор, пока я не прочту.