Форварды покидают поле

Обедали мы на балконе. Степан подтрунивал над моим аппетитом, будто видел, как я ем вторую миску супа.

Мы долго молчим. Каждый думает о своем. О чем думает Степан, действительно ли горе не раздавило его, в самом ли деле он ждет еще от жизни радостей?

— Хлопцы! — прерывает он молчание. — Идет набор комсомольцев на флот. Вот, брат, дело! Эх, уйти в дальнее плаванье, на настоящем корабле… Штормы, ураганы, волны заливают палубу, а ты стоишь у штурвала, как скала. Вот жизнь! Саня, это же твоя мечта.

— Да, была и такая мечта, — соглашается Саня. — О чем только не мечтается в шестнадцать лет. Но мы с Борисом Ильичем на юг собираемся.

Саня не любит преждевременно делиться своими планами.

— На юг — так на юг. Разве я гоню тебя на север?

Саня на миг задумывается, а затем поясняет:

— Днепровские пороги знаете? Там будут строить плотину — огромную плотину и электростанцию. Энергия воды даст электричество. Борис Ильич попросился на стройку. И я с ним. Там и учиться можно будет. Туда съедутся тысячи людей со всей страны.

— Интересно, факт, интересно, — согласился Степан, и я слышу в его голосе грусть. Мы с Санькой сваляли дурака, размечтавшись при нем…

Я жестами пытаюсь заставить Саню замолчать, а он разошелся, пока я не ущипнул его по-настоящему.

Но у Степки теперь появилось какое-то шестое чувство:

— Чего кривляешься? Не толкай Саню. Не надо меня жалеть — сам говорил… У каждого своя дорога. Меня посылают учиться, сам Бойченко приезжал ко мне. Буду учиться петь.

— Зачем тебе учиться — ты и так поешь, как Орфей, — сказал Саня.

— Кто это Орфей? — рассмеялся Степан.

Я тоже впервые услыхал это имя.

— Орфей? — переспросил Саня. — Где-то во фракийских землях жил он, широко лились его песни, он мог своим дивным голосом заставить людей плакать и смеяться, радоваться и страдать.

— Какой я к черту Орфей, — махнул рукой Степан. — За полгода совсем разучился петь.

— Кто умеет, тот не разучится. Ну-ка спой.

Степан встал со скамьи, повернул голову вправо и влево, словно мог увидеть блуждающие в синеве вечерние тени, вспыхнувшие в небе звезды, широкий разлив листвы под балконом, и тихо запел:

Румянятся зори над городом ясным,На башни кровавое золото льют…Рабочего брата из Гвардии КраснойВраги для расстрела в предместье ведут…Голос его полнился отвагой и звенел в высоте.А зори играют сиянием стёкол,

Всходящее солнце горит впереди…

Внизу, под балконом, стали собираться люди. Подняв головы, они слушали Степана. Были тут и хлопцы из «Молнии». Но они ничем не выдали своего присутствия, и Степан пел свободно, голос его радовал, как восход солнца, будил в душе все самое лучшее.

Он ранен врагами, страдающий сокол,Кровь капля за каплей стекает с груди.

Внизу горячо зааплодировали, а Степан устало сел на скамью.

— Пой, Точильщик! — крикнули снизу. — Пой, Степка!

Но он отрицательно покачал головой. Длинные тени легли на стену дома, над ними пронеслась поздняя птица. Я вижу перед собой бушующий океан, и Саня уже весь мыслями там, у Днепровских порогов, где он начнет новую жизнь. Он садится рядом со Степаном и, обняв его за плечи, говорит не то радостно, не то грустно:

— Выходит, форварды покидают ноле!

— Скажите, а какова дальнейшая судьба Степана Головни, Сани Стона и Вовы Радецкого?

Этот вопрос могут мне задать после выхода книги. Обычно такие вопросы рождают у автора чувство удовлетворенного тщеславия. Раз читатель поверил в существование героев книги, значит, их образы реальны, жизненны. В таком случае, цель почти достигнута. Но за первым вопросом может последовать и второй:

— Очевидно, под именем Вовы Радецкого автор изобразил себя в пору юности?

Между тем повесть не автобиографична, а в герое, от лица которого ведется повествование, как и в его друзьях — Степе и Сане, собраны черты многих, и образы их лепились не с натуры.

…В метро подошел ко мне однажды пожилой лысоватый человек, с гроздью удочек в правой руке, пустой рукав левой был заправлен в карман пиджака. Лукаво подмигнув, он спросил:

— Узнаешь?

— Нет…

— Ну и тип! А ты подумай, припомни.

Его морщинистое, худощавое и подвижное лицо не вызывало никаких воспоминаний. Тогда он спросил:

— Кому ты проиграл пари? Кто говорил, что мы еще прокатимся на подземке, что самолеты станут для нас обычным явлением, кто говорил, что наши дети не будут иметь представления о бирже труда?..

— Погоди, погоди, — перебил я его и, узнав в нем друга детства, бросился обнимать.