Франики (СИ)

  Деревянная сереющая церковь мармарошской готики с чешуйчатой крышей стоит в зарослях высоких алых мальв, отцветших черешен и розового каштана. Ночь. Вокруг нее разбросаны большие мшистые камни, на них лучше не садиться - сыро, холодно, между камнями пробиваются вытянутые стебли ирисов и нарциссов. В церкви открыты резные врата, сквозь окна виден огонь свечей. Внутри - аккуратный черный гроб на подмостках, обложенный со всех сторон цветками тех же алых мальв, и с двумя рушниками красно-черной вышивки по краям. В гробу лежит молоденькая черноволосая девушка, внешне она совсем не кажется умершей, а только уснувшей. Ее лицо бледно, большие карие глаза плотно закрыты, но ногти не синеют, нос не запал. Я рассматриваю ее вышитую сорочку, лылык красный, лылык черный, один держит когтем на конце крыла другого.

  Стоят лылыкы почему-то вверх головой, на тощих лапках, хотя всем известно, что нормальная летучка вверх головой долго не простоит. Глаза лылыков вышиты мельчайшим бисером, у черного - красные, у красного-черные. Крылья обозначены гладью аккуратно, со всеми складками и засорениями, а из пасти торчат миниатюрные кончики клыков. Несмотря на клыки и когти, лылыкы вышиты добродушные, с подобием улыбки. Они живые. Они непременно проснутся и вспорхнут опылять алые мальвы, неуверенно размахивая узкими крыльями и корча смешные рожи, стоит только нежным язычкам соприкоснуться со сладким цветочным нектаром.

  Во сне темно, но темнота летняя, не кромешная, не пугающая, глаза к ней медленно привыкают. Тишина. Ждешь кошмара. Ждешь монстров. Ждешь, что она поднимется из гроба и погонится за тобой. Свечи горят, от них в сырую прохладу церкви проникает едкий жар, легкий ветерок колышет лепестки сорванных мальв, задевает черные тонкие волосы покойницы, но та не просыпается. Я знаю, она не мертвая, она спит, но разбудит ее - в другом сне - капля расплавленного воска, случайно упавшего со свечи на белую руку. Мне и жутковато, и любопытно - чего ждать, если девушка очнется? Станет ли она, прокусив мою шею, жадно слизывать свежую кровь и сукровицу, или попытается удушить этими белыми ручками?! А вдруг прелестная покойница решит засунуть в гроб меня?!

  Я хожу вокруг гроба и думаю - небижчики не бегают, небижчики смирные.... Черт их знает, в этом сне смирные, в новом - вурдалаки! Вспоминаю, что вурдалаков на самом деле нет, это оговорка Пушкина, прочитавшего сербское "волкодлак" - волк-оборотень. Зачем меня сюда поставили? Почему нельзя уйти? Больше всего пугает то, что свеча может догореть и тогда капельки обжигающего воска упадут на ее руки.

  В церковь залетает старый общипанный пугач, садится на край гроба и нагло смотрит своими расширенными глазами. Девушка радостно приподымается, смотрит на пугача и говорит голосом бывшей графини Батори:

  - Прилетел, пугаченьку? А что стало с твоими крылышками?

  - Волки общипали. И от чупакабры досталось - буркнул пугач. - Вставай, нечего залеживаться.

  На этой фразе я проснулась. На потолке горел люминесцентный плафон, электричка к склепам еще не приехала. Никто не знает, что там будет. Может, мы еще застанем Вечного Жида в кемпинге "Аустерия", пообщаемся с демоном Озриэлем, свином хрюкающим. А пока нас ждал замок графов Шенбронов под Свалявою, где был убит последний олень Франца-Фердинанда. Того самого эрцгерцога (которого тоже вскорости убили). Согласно апокрифическому преданию, сочиненному местными жителями уже много позже 1 мировой войны, незадолго до своей трагической смерти, эрцгерцог приехал в гости к Шенбронам, затеял охоту на оленей, которых осталось настолько мало, что для VIP выпускали не диких, а прирученных подранков. Бедные олени до того привыкли к человеку, что прямо выходили к охотнику, поэтому их выпускали подальше, давали побегать, имитируя погоню. Наверное, эта жестокая игра аристократов и породила романтичное предание об убийстве самки оленя, оказавшей заколдованной девушкой, дочерью мельника или лесника.