Франц Иосиф. Любовь императора

   — Но, баронесса, это невозможно!

   — Я должна, должна, я потеряла свою дочь, только она может вернуть её мне.

Баронесса ещё не знает, что произошло. Она, разыскивая дочь, побывала у начальника городской полиции и у премьер-министра графа Таафе, но, поскольку здесь был замешан кронпринц, оба должностных лица посоветовали ей отправиться к Её величеству. Ида Ференци опять возвращается к Елизавете.

   — Она уже всё знает? — спрашивает императрица.

   — Нет!

   — Бедная женщина! Хорошо, я выйду к ней.

Ида Ференци испуганно отвечает:

   — Подождите ещё минуту, Ваше величество, я попрошу поговорить с ней Нопчу.

Обер-гофмейстер, хоть и взял на себя эту миссию, но ничего толком баронессе не объяснил, и она настаивает на своей просьбе.

И вот, полная достоинства, императрица стоит перед взволнованной женщиной, требующей свою дочь, которую, говорят, кронпринц увёз с собой.

   — Соберите всё своё мужество, баронесса, ваша дочь мертва! — говорит мягко Елизавета.

   — Дитя моё, моё любимое, прелестное дитя! — во весь голос принимается причитать Вечера.

— Знайте же, — громко продолжает Елизавета, — что и мой Рудольф мёртв!

Баронесса бросается к ногам императрицы и обнимает её колени:

   — Моё несчастное дитя, что она сделала? Она сделала это?

Всё случившееся мать поняла именно так и считала, как и императорская чета, что её дочь отравила кронпринца, после чего отравилась сама. После мучительной паузы Елизавета покидает баронессу со словами:

   — А теперь запомните, что Рудольф скончался от сердечного приступа!

Между тем в Майерлинг прибыла комиссия во главе с лейб-медиком гофратом фон Видерхофером. Он первый, кто после Хойоса и камердинера Лошека вошёл вместе с ними в роковую комнату. Видерхофер велел первым делом открыть закрытые ставни и при свете дня увидел на постели распростёртую девушку с распущенными волосами с зажатой в руке розой. Кронпринц находился в прежней позе — полусидя, но на полу заметили револьвер, выпавший из его окоченевшей ладони. В стакане на ночном столике оказался вовсе не яд, а всего лишь коньяк. Врач кладёт на спину давно остывший труп и замечает на черепе следы от пули: она вошла в один висок и вышла из другого. Точно такая же рана и в черепе девушки. Обе пули обнаруживают в комнате.

Ожидая результатов работы комиссии, Франц Иосиф в ночь на четверг почти не сомкнул глаз. У него, как и у Елизаветы, всё ещё нет окончательной уверенности, как же, собственно, убили кронпринца. Людям объясняют, что всему виной сердечный приступ. Венцы тысячами собираются на площади перед Бургом, чтобы выразить своё сочувствие императорской чете. Смиренно, не теряя, однако, мужества, Франц Иосиф ожидает дополнительных известий. Императрице приходится дать ему слово, что она не будет встречать тело Рудольфа, которое ночью доставят в Хофбург. Елизавета с Валерией слышат глухой рокот барабанов охраны, когда траурная процессия в два часа ночи вступает во двор Бурга. На следующее утро император, пребывая в полной уверенности, что его сына отравила та самая девица, вызывает Видерхофера. От врача он ждёт всего лишь подтверждения своего предположения и дополнительных подробностей трагедии.

   — Будьте со мной совершенно откровенны. Я хочу знать все подробности.

Не подозревавший о заблуждении императора, Видерхофер начинает свой страшный отчёт словами утешения, как всякий врач:

   — Я могу заверить Ваше величество, что Его императорское высочество кронпринц не испытывал ни малейших страданий. Пуля вошла прямо в висок, и смерть наступила мгновенно.

Франц Иосиф раздражён:

   — Что вы там сказали о какой-то пуле?

   — Да, Ваше величество, всему виной пуля, и мы отыскали её. Этой пулей он и лишил себя жизни...

   — Он что же, по-вашему, застрелился?! Это неправда. Она отравила его. Рудольф не стрелял в себя. Если вы это утверждаете, вам придётся представить доказательства.

Потрясённому Видерхоферу ничего не остаётся, как поведать, что тщательный осмотр девушки, затем характер выстрела, произведённого Рудольфом для большей уверенности перед зеркалом, поставленным специально на ночной столик, исключают всякое сомнение, что он сам поднял на себя руку.

От нестерпимой душевной боли император на мгновение едва не лишился сознания и разразился глухими рыданиями, разрывающими сердце. Немного успокоившись, он спросил:

   — Рудольф оставил какое-нибудь прощальное письмо?

   — Несколько писем. Но для Вашего величества — ни строчки...