Фрекен Кайя

Грентофт огляделся: полутемная, тесная кухня, кладовая, где на полках лежали в блюдечках остатки еды, горшок с маслом, из которого всегда тщательно выскребались последние остатки.

— Ничто не изменилось,—сказал он. И долго стоял молча. Кайя тоже молчала. Только дрожь как будто пробежала по ее лицу. А может, это ему показалось из-за неровного света керосиновой лампы?

III

Наконец позвали ужинать.

Но тут же поднялась суета, потому что Грентофт во что бы то ни стало хотел сидеть за нижним концом стола, у самовара, а не за верхним, где для него накрыли.

— Я хочу сидеть на своем старом месте,— заявил он и сам перенес свою тарелку.— Мы здесь всегда расхватывали лучшие куски.

Все стали пересаживаться, а фрекен Кайя,— Арне Оули никогда еще не видел, чтобы у нее были такие глаза,— в каком-то лихорадочном возбуждении переставляла блюда и миски. Ведь здесь было заведено, что тем, кто сидел в дальнем конце, доставались одни объедки, и до сестриц Сундбю блюдо не раз доходило с одним малосъедобным кусочком.

— Ну вот,— сказал Грентофт,— теперь порядок.

Все расселись. Фрекен Кайя поставила на стол соусник.

— Как, вы и майонез приготовили! — воскликнул Грентофт.

— Да... Но не знаю, удался ли он, я ведь,— тут фрекен Кайя вдруг густо покраснела,— так давно его не делала...

— Превосходно, превосходно!—И Грентофт сразу же приступил к еде.— А потом, когда вы всем разольете чай, вы нам заварите отдельно —как тогда...

— Как вы все помните! — сказала Кайя очень тихо.

— Да,— сказал Грентофт и облокотился обеими руками о стол.— Здесь когда-то бывало так весело!

За верхним концом стола шел громкий разговор. Спорк и Спарре сразу же сели на своего излюбленного конька— они, как всегда, рассказывали медицинские анекдоты, от которых у любого врача волосы стали бы дыбом. Молодой писатель новой школы коснулся темы изнасилования детей, вдаваясь при этом в такие подробности, что вдова Гессинг, у которой две девочки воспитывались в пансионе в Люнгбю, задрожала от ужаса и возмущения, а фру Кассэ-Мукадель, буквально пожиравшая глазами Спарре, оперлась подбородком о свою бутылку. Каттруп беседовал с фру Кант о Дарвине. Новые идеи, скандальные истории, злободневные проблемы — в пансионе все это вихрилось в разговорах за столом, как пыль на базарной площади. Фру Кант слушала, глядя на собеседника своими большими живыми глазами.

— Да, да, мне нравятся эти новые идеи,— говорила она,— они помогают лучше разобраться в нас, людях.

Грентофт съел все и попросил чаю.

Он засмеялся, увидев себя и Кайю отраженными в самоваре, как в кривом зеркале. Фрекен Кайя тоже поглядела, наливая чай.

— Вот видите, это мое зеркало,— сказала она и помолчала. Голос фру Кант — звонкий, ясный голос, как у молодой девушки,— донесся до них, и фрекен Кайя подняла голову и посмотрела на мать.— Правда, мама совсем не изменилась? — сказала она.

— Да, совсем не изменилась,— подтвердил Грентофт и тоже поглядел на фру Кант.

Внезапно растрогавшись, он сжал руку Кайи,— она была такой жесткой и шершавой.

И тут вдруг внизу, в парадном зале, где справляли свадьбу, заиграла музыка.

— Начались танцы! — закричали сестрицы Сундбю.

— И мы послушаем музыку,— сказала фру Кант.

Сестрицы Сундбю стали вертеться на стульях, по-детски пританцовывая, будто они не в силах усидеть на месте. А внизу так отплясывали, что стены дрожали.

— Знаете, Грентофт, от этого во всем доме становится весело,— сказала фру Кант Грентофту через стол.

И вдруг все за столом заговорили о свадьбах. Особенно этой темой увлеклись Лисси и Эмми. Близость зала, где все время справлялись свадьбы, приводила их в транс.

— А я вот ни за что бы не согласилась справлять свою свадьбу в субботу,— вдруг выпалила Лисси.

— Это почему? — насмешливо спросил Спорк, глядя на нее в упор. «Неразлучницы» умели как никто изрекать такие удивительные вещи, что всякий раз заново демонстрировали свою ошеломляющую невинность.

— Да что ты, Ие! — возразила ей Эмми.— Так прелестно, чтобы первый день был воскресеньем!

— Положим, для этого все дни одинаково хороши,— заметила фру Кассэ и окинула многозначительным взглядом всех мужчин, даже Арне Оули, сидевшего на дальнем конце стола.

А вот вдова Гессинг решительно возражала против того, чтобы выйти замуж в пятницу.

Грентофт и Кайя тихо разговаривали. Приглушенным голосом, неторопливо и ласково рассказывал он о своей жене и ребенке.

— Поглядели бы вы на нее... такая она добрая, нежная... вот такого росточка,— и он рукой показал какого,— такая нежная и маленькая,—повторил он и улыбнулся, словно она стояла у него перед глазами.

Фрекен Кайя молчала, и за самоваром не было видно ее лица.

Арне Оули сказал — он не спускал глаз с Кайи:

— Вы бы сами что-нибудь съели, фрекен Кайя. .

Она рассеянно взяла из его рук протянутое блюдо и

поставила его обратно на стол, ничего себе не положив. Но мгновенье спустя она вдруг подняла голову и сказала— совсем тихо и с тем же выражением, что тогда, на кухне:

— Спасибо, господин Оули.

Грентофт продолжал говорить о своем доме, о своей жене и сыне. Фрекен Кайя молча слушала, уронив руки на колени.