Фрекен Смилла и её чувство снега

Неожиданно и мне становится все равно, живой он или нет. Неожиданно он становится символом. Символом выкристаллизовавшегося в этот момент отношения западной естественной науки к окружающему миру. Расчетливость, ненависть, надежда, страх, попытки все подвергнуть измерению. И над всем этим, сильнее любого чувства к чему-нибудь живому — страсть к деньгам.

— Вы не можете взять червя и привезти его в густонаселенную часть мира, — говорю я. — Во всяком случае, не раньше, чем вы узнаете, что он собой представляет. Вы можете вызвать катастрофу. Если он и имел глобальное распространение, то оно снова стало ограниченным, только когда он истребил своих хозяев.

Он кладет фонарик на снег. Конусообразный туннель света расходится над поверхностью воды и камнем. Остальная часть мира не существует.

— Смерть — это всегда потери. Но иногда это единственное, что может пробудить людей. Бор участвовал в создании атомной бомбы и считал, что это послужит делу мира.

Я вспоминаю, что однажды сказала Юлиана, в том момент, когда была трезва. Что не надо бояться третьей мировой войны. Людям нужна новая война, чтобы образумиться.

Сейчас я испытываю то же, что и тогда — понимаю безумие этого аргумента.

— Нельзя заставить людей обратиться к любви, низведя их до последней степени, — говорю я.

Я переношу вес тела на другую ногу и беру моток троса.

— У тебя отсутствует фантазия, Смилла. Это непростительно для естественника.

Если я смогу замахнуться веревкой, мне, быть может, удастся столкнуть его в воду. Потом я смогу убежать.

— Мальчик, — говорю я. — Исайя. Почему Лойен его обследовал? Я отступаю назад, чтобы можно было сильнее размахнуться.

— Он прыгнул в воду. Нам пришлось взять его с собой в пещеру — он боялся высоты. Отец его потерял сознание еще на поверхности. Он хотел подплыть к нему. Он совсем не боялся холодной воды — он плавал в море. Это Лойену пришла в голову мысль держать его под наблюдением. У него червь жил под кожей, не во внутренностях. Он его не беспокоил.

Вот и объяснение биопсии мыши. Желание Лойена сделать последний и окончательный анализ. Получить сведения о судьбе паразита, когда его носитель умер.

Вода зеленоватого оттенка — умиротворяюший цвет. Только представление о смерти внушает ужас, само же явление наступает так же естественно, как и закат солнца. В Форс Бэй я однажды видела, как майор Гульбрандсен из патруля «Сириус» с помощью автомата отгонял трех американцев от медвежьей печени, зараженной трихинеллой. Это было средь бела дня, они знали, что мясо заражено, и им надо было только подождать 45 минут, пока мясо сварится. И все же они отрезали узкие полоски печени и начали есть, когда мы добрались до них. Все было таким будничным. Голубоватый оттенок мяса, их аппетит, автомат майора, их удивление.

Он протягивает руку мне за спину и берет у меня из рук моток троса, как берут острый инструмент из рук маленького ребенка.

— Иди туда и жди.

Он освещает противоположную стену. Там начинается туннель. Я иду туда. Теперь я узнаю этот путь. Он ведет не наверх, им все кончается. Началом конца всегда был туннель. Как и началом жизни. Тёрк привел меня сюда. Все время, от самого судна он меня вел.

Только сейчас я понимаю, как он великолепно все спланировал. Он не мог сделать этого на борту. Ему все еще надо возвращаться назад, «Кронос» все еще должен когда-то войти в какой-то порт. Он не смог бы этого скрыть. Но это будет еще один случай дезертирства. Исчезновение, как и в случае исчезновения Яккельсена. Никто не видел, как я его встретила, никто не увидит, как я исчезну.

И механик не вернется назад. Он поймет, мое исчезновение он свяжет с Тёрком с такой же уверенностью, как если бы он видел нас здесь. Тёрк заставит его нырять, очевидно, он им нужен, по крайней мере для того, чтобы поместить в воду первую порцию взрывчатки. Они заставят его нырнуть, а потом он перестанет существовать. Тёрк вернется, и окажется, что произошла авария, может быть неисправность акваланга. Тёрк придумает, как это сделать.

Теперь я понимаю назначение того оборудования у озера. Механик распаковывал его, пока Тёрк говорил со мной. Поэтому он и увел меня с собой в лабораторию.

Свет от его фонарика освещает камень, отбрасывая тень на стену передо мной. Когда я вхожу в туннель, становится темнее.

Это прямоугольная, горизонтальная шахта, два метра высотой и два метра шириной. Через несколько метров она расширяется. Здесь стоит стол. На столе измерительные приборы, молочные бутылки, сушеное мясо, овсяная крупа — все 28-летнего возраста и покрыто льдом.

Я жду, пока глаза привыкнут к слабому свету льда, и иду дальше, пока все не становится черным, и даже тогда я продолжаю идти вперед, ощупывая вытянутой рукой стену. Уровень пола немного поднимается, но нет никакого движения воздуха, а значит, нет и выхода. Это тупик.

Передо мной оказывается преграда — стена льда. Здесь я останавливаюсь в ожидании.

Не слышно звука шагов, но виден свет, сначала далеко, потом ближе. Фонарик у него прикреплен на лбу. Луч света находит меня у стены и замирает. Потом он снимает фонарик. Это Верлен.