Фрекен Смилла и её чувство снега

Вырезка из английской газеты. Может быть, именно поэтому я обратила на нее внимание. Ее неаккуратно вырезали, и поэтому исчезла часть заголовка. Он был потом дописан от руки, зеленой шариковой ручкой. Газета от 19 марта 1992 года. «Первый копенгагенский семинар по неока-тастрофизму. Профессор, доктор медицины Йоханнес Лойен, член Датской Королевской Академии наук, читает доклад на открытии».

Лойен стоит на сцене, явно без текста доклада и без трибуны. Помещение большое. Позади него за изгибающимся дугой столом сидят три человека.

"За ним Рубен Гидденс, Ове Натан и Тёрк Вид…».

Текст обрезан, продолжение строчки не поместилось. Они не могли набрать датскую букву «o» в его имени. Это и бросилось в глаза. Поэтому я и запомнила его.

Когда я отправляюсь домой, садится пылающее солнце. У меня бьется сердце.

В тот самый момент, когда я вхожу в дверь, звонит телефон.

У меня уходит целая вечность на то, чтобы отодрать красный скотч. Я чувствую, что это должен быть механик. Что он, наверное, множество раз пытался дозвониться.

— Это Андреас Лихт.

Голос едва звучит, как будто он простужен.

— Я хочу предложить вам немедленно приехать ко мне.

Я чувствую вспышку раздражения. Я не из тех, кто может привыкнуть к приказам.

— Это обязательно сегодня?

Раздается сдавленный звук, как будто он сдерживает смешок.

— Вы заинтересовались, не так ли… Трубку вешают.

Я стою, не сняв пальто. В темноте, потому что не успела зажечь свет. Откуда у него мой номер телефона?

Я не люблю суетиться. У меня на сегодня другие планы.

Я оставляю камики и снова иду в копенгагенскую ночь.

Спускаясь вниз по лестнице мимо двери механика, я останавливаюсь. Я чувствую искушение взять его с собой. Но я называю это чувство слабостью.

В кармане у меня лежит фломастер, но нет бумаги. На пятидесятикроновой купюре я пишу: «Южная гавань, Свайербрюгген, стоянка 126. Буду позже. Смилла».

Эта записка является компромиссом между моей потребностью в защите и моей уверенностью в том, что планы, которые удается сохранить в тайне, лучше всего осуществляются.

Я беру такси до электростанции Южной гавани. Должно быть, паранойя механика из-за телефонов начинает распространяться и на меня, но мне бы не хотелось оставлять заметные следы.

От электростанции надо идти минут пятнадцать.

Теперь даже машины спят. Кажется, что город совсем далеко.Но на пустынных улицах, по которым я иду, виден, однако, отсвет его огней. Время от времени на иссиня-черном небе рассеянные ракеты прожигают полосы света и взрываются. Звук отдаленного взрыва не сразу доносится до меня. Сегодня новогодний вечер.

Улица не освещена. На фоне более светлого неба подъемные краны — застывшие силуэты. Все закрыто, погашено, брошено.

Свайербрюгген — это белая поверхность в темноте. Свежевыпавший, лежащий на льду снег матово сияет, концентрируя тот слабый свет, который есть в пространстве. Здесь до меня проехала только одна машина, я иду по ее следу.

Дощечка на планке все еще закрыта полиэтиленом. С маленькой надорванной мной полоской. Набережная, трап и часть палубы очищены от снега. Несколько ящиков переставлено, чтобы освободить место для поддона с красными канистрами. Если не считать снега, канистр и темноты, все так, как вчера.

На борту нет света.

Поднимаясь по трапу, я вспоминаю следы машины. В снегу внутри отпечатков протектора был легкий скос назад. Те следы, по которым я шла, вели к гавани. Следов в обратном направлении не было. Другого пути, чем тот, по которому я шла, от Свайербрюгген нет. Но машины нигде не видно.

Лакированная дверь закрыта, но не заперта. Внутри слабый свет.

Я знаю, что там есть эскимос из стеклопластика. Свет проникает откуда-то из-за ширмы.

На столе стоит маленькая лампа для чтения. За столом, склонив голову набок, сидит профессор и смотритель музея Андреас Лихт и широко мне улыбается.

Когда я обхожу письменный стол, улыбка не покидает его лица.

Он ухватился обеими руками за сидение стула. Как будто для того, чтобы сидеть прямо.

Вблизи я вижу, что его губы растянуты в гримасе. И за стул он вовсе не держится. Его руки привязаны тонкой медной проволокой. Я дотрагиваюсь до него. Он теплый. Я касаюсь пальцами его шеи. Пульса нет. Сердце также не бьется. Во всяком случае, я этого не слышу.

В том ухе, которое с моей стороны, у него вата. Как у маленьких детей с воспалением среднего уха. Я обхожу вокруг, в другом ухе — тоже вата.

Тут мое любопытство иссякает. Я хочу домой.

В это мгновение люк над лестницей закрывается. Это происходит совершенно неожиданно, не было слышно никаких шагов. Он просто тихо и спокойно закрывается. А потом его запирают снаружи.

Потом гаснет свет.

Только сейчас я понимаю, почему в комнате было так мало света. Слепым свет ни к чему. Бессмысленно думать об этом именно теперь. Но это моя первая мысль в темноте.

Я встаю на колени и залезаю под письменный стол. Может быть, это и неразумно. Может быть, это поведение страуса. Но у меня нет никакого желания стоять, возвышаясь в темноте. Внизу я касаюсь лодыжек смотрителя. Они тоже теплые. И они тоже привязаны к стулу металлической проволокой.