Фремен Смилла и её чувство долга

– В каждом из высказываний человека заключена сумма его языкового прошлого. Вот вы сами... Вам около 35 лет. Выросли в Туле или севернее. Один из родителей или оба inuit. Вы приехали в Данию, когда вы уже усвоили всю эскимосскую языковую основу, но до того, как вы потеряли свойственный ребенку талант в совершенстве изучить иностранный язык. Ну, скажем, вам было от семи до одиннадцати лет. Потом становится труднее. Есть следы нескольких социолектов. Вы жили или ходили в школу в северных предместьях: Гентофте или Шарлоттенлунде. Есть также кое-что действительно северо-зеландское. И, как это ни удивительно, более поздний намек на западно-эскимосский.

Я не делаю попытки скрыть восхищение.

– Это правда, – говорю я. – В общих чертах все так. Он довольно причмокивает.

– Есть ли возможность узнать, где происходит беседа?

– Вы действительно не понимаете этого?

Я снова это чувствую. Полная уверенность в себе и триумф по поводу своего умения.

Он перематывает пленку назад. Нажимая на кнопки, он не смотрит на магнитофон. Он проигрывает секунд 10 для меня.

– Что вы слышите?

Я слышу только неразборчивые голоса.

– На фоне голоса. Другой звук.

Он снова проигрывает. И тут я слышу это. Слабый, усиливающийся шум двигателя, словно генератор, который начинает работать, а потом снова выключается.

– Самолет с пропеллером, – говорит он. – Большой самолет с пропеллером.

Он перематывает. Снова включает. То место, где слышится слабое позвякивание фарфора.

– Большое помещение. С низким потолком. Накрывают столы. Что-то вроде ресторана.

Я вижу, что он знает ответ. Но он получает удовольствие, медленно доставая ответ из своей высокой шляпы.

– На заднем плане голос.

Он несколько раз проигрывает одно и то же место. Теперь я четко слышу его.

– Женщина, – говорю я.

– Мужчина, говорящий как женщина. Он ругается. По-датски и по-американски. Датский – его родной язык. По-видимому, он делает выговор тому, кто накрывает на стол. Это наверняка администратор ресторана.

В последний раз я задумываюсь над тем, не просто ли он гадает. Но я знаю, что он прав. Что у него ненормально точный и тренированный слух и языковое чутье.

Пленка звучит снова.

– Снова самолет с пропеллером, – делаю я предположение. Он качает головой.

– Реактивный. Небольшой реактивный самолет. Очень скоро после предыдущего. Оживленный аэропорт.

Он откидывается на спинку кресла.

– В какой же части света восточно-эскимосский охотник может сидеть, рассказывая что-то в ресторане, столы которого накрывают, где датчанин ругается по-американски, и где на заднем плане слышен аэродром?

Теперь я тоже знаю это, но я даю ему возможность сказать это. Маленьким детям не надо мешать. Даже если эти маленькие дети взрослые.

– Только в одном месте. На военно-воздушной базе Туле.

Место отдыха на базе называется “Северная звезда”. Ресторан, состоящий из двух частей, с помещением для концертов. Он снова включает пленку.

– Странно. Я молчу.

– Музыка... на фоне голоса... следы старой записи. Это, конечно же, поп. “Юритмикс” «There must be an angel». Но труба...

Он поднимает голову.

– Пианино, это вы, конечно, слышите, Ямаха Гранд? Я вообще не слышу пианино.

– Большой, тяжелый, великолепный звук. Несколько неуклюжий бас. Иногда немного фальшивый. Никогда не станет Бёсендорфером... Но меня удивляет труба.

– В конце пленки сохранился отрывок музыки, – говорю я.

Он перематывает вперед. Когда он нажимает на кнопку, мы попадаем куда-то прямо после начала музыки.

– “М-р П.Ч.!” – говорит он. Потом его лицо становится непроницаемым, задумчивым.

Он проигрывает ее до конца. Когда он останавливает пленку, у него отсутствующий вид. Я даю ему время вернуться назад. Он вытирает глаза.

– Джаз, – говорит он тихо. – Моя страсть...

Это было минутное обнажение чувств. Когда он приходит в себя, он снова похож на петуха. Три четверти политиков и чиновников, стоящих во главе гренландского самоуправления, принадлежат к его поколению. Они были первыми гренландцами, получившими университетское образование. Некоторые из них выжили и сумели сохранить самих себя. Другие – как, например, смотритель – со своей хрупкой, но раздутой до неимоверных размеров самоуверенностью – стали настоящими, интеллектуальными северными датчанами.

– На самом деле очень трудно опознать музыканта по звуку. Кого можно идентифицировать таким образом? Стэна Гетса, когда он играет в латиноамериканском стиле. Майлса Дэвиса по его обнаженным, точным, лишенным вибрации звукам. Армстронга по его тщательной кристаллизации новоорлеанского джаза. И этого музыканта.

Он выжидающе и укоризненно смотрит на меня.

– Большой джаз – это синоним квартета Джона Колтрейна. Мак-Кой Тайнер – пианино, Джимми Гаррисон – бас, Элвин Джоунс – ударные. А в те периоды, когда Джоунс был в тюрьме – Рой Хэйнс. Только эта четверка. За исключением четырех случаев. Четырех концертов Нью-йоркского Независимого клуба. Там к ним присоединялся Рой Любер, игравший на трубе. Он перенял чувство европейской гармонизации и свой монотонный африканский нерв от самого Колтрейна.

Некоторое время мы размышляем об этом.