Фридл

ВТОРОЙ АСКЕТ (оживленно). Я обрел мир, я – та сила, которая всем движет. Я жизнь. Я движим, и я двигаю. Я – средство движения, и я же – его цель. Я могу заполучить все. Ничто и Все. Мое царство – не действительность, но все-таки она. Не будучи образом, я воплощаюсь в Образ. У меня нет ничего, и мне нужно все; мои мысли не расходятся с моими желаниями. И по пути к цели, которая недостижима, я собираю богатый урожай.

КАШПЕРЛЬ-ШУТ. Ему служат добрые злые духи.

ТРЕТИЙ АСКЕТ. Мое царство не от мира сего. Я эфемерен… Я не насылаю громов и молний, моя мысль захоронена в камне. Рука, тень и эфир – вот мои слуги, мои духи. Я недвижим, я ничего не двигаю, я мечтаю. Моя рука не сжимается вслед за моей душой и не тянется за ней – моя рука мечтает лишь о том, как смочь все сделать, суметь создать. Я самый великий в Природе, Я – Несостоявшийся.

КАШПЕРЛЬ (говорит очень высоко и напевно). Его душа темно-синяя, она разбрасывает переливчатые пузыри, она извивается, как червь, и в ее нутре – светящаяся точка.

ПЕРВЫЙ АСКЕТ. Я есмь Жизнь.

ВТОРОЙ АСКЕТ. Я хочу Жизни.

ТРЕТИЙ АСКЕТ. Я брежу Жизнью.

(Все погружается в темноту, громкий ГОЛОС говорит: Кто дергает за нитки?)

(Аскеты исчезли, в том же пространстве стоят дерево, куст и цветок.)

КАШПЕРЛЬ. Все представленное здесь, на мой вкус, очень уж пестро, лучше я вам что-нибудь расскажу. Но вяжется ли смысл с бессмыслицей? Есть ли в этом смысл или нет в этом смысла?! – Да! В этом есть смысл – и это бессмыслица.

Я сочинила это одним махом и рухнула в сон вместе с деревом, кустом и цветком, а когда очнулась, высоко надо мной мерцали звезды и светила круглая, чуть желтоватая луна. Мельчайшая частица Всецелого…

В ту ночь я приняла решение не возвращаться домой. Где я ночевала? В Саду роз, на скамейке? Попросилась на ночлег к Доброй Душе? Или к учительнице, которую когда-то изобразила в виде лошади с накрашенными губами?

Не знаю.

Жизнь – это миф, это сон, это марево.

Выяснилось: мои руки умеют делать все. Шить, сколачивать каркасы, вырезать марионеток из дерева, водить их и говорить за них разными голосами. Я стала зарабатывать. А сколько было курьезов! Помню, занавес открылся, а мы с лошадью – не готовы. Я не растерялась, высунула лошадиную голову и, продолжая говорить за нее, приставила к деревянному остову туловище, к туловищу ноги, так что лошадь, к изумлению публики, появлялась на сцене по частям. Под веселый смех и аплодисменты моя лошадь несколько раз выходила на поклон, после чего развалилась окончательно.

Публика разошлась, я пересчитала деньги, раскрыла чемодан, чтобы уложить в него мою калеку, и тут ко мне подошла белокурая девочка ангельского вида и, зардевшись, вложила мне в ладонь бумажную купюру.

Какое это было время года? Скорее всего, осень – я была в сереньком пальтишке с оторванной вешалкой и в кафе постеснялась его снимать.

Девочку звали Анни Вотиц, а ее мать Иреной. Это она подослала ко мне Анни с купюрой, а теперь еще и пригласила в кафе.

Приглушенный свет, соцветия плафонов, зеркала… Плечо, бугорок ключицы, маленькая грудь, впалый живот, худые ноги с тонкими лодыжками…

Принесли горячий шоколад, но Анни к нему не притрагивается, ждет, когда я закончу рисунок.

У госпожи Вотиц маленькие, но очень подвижные глазки. Это особенно заметно на фоне плотного грима, которым покрыто ее лицо, наверное, чтобы скрыть морщины или выглядеть загорелой.

Что это за материал? – спрашивает она меня.

Графит. Он пачкает руки, но не крошится, как уголь, при нажиме.

Где же такое продают?

В магазине у моего отца, на Блехергассе.

У вашего отца есть магазин?!