Фридрих Барбаросса

Похоже, что именно тогда и зародилась в сознании императора идея о том, чтобы указать электорам на своего прославленного племянника, а в душе молодого человека родились императорские амбиции. Следующие два года, отмеченные новым разрывом между королем и Генрихом Львом при очень тягостных обстоятельствах, пролетели быстро. А потом мечта стала реальностью, реальностью мрачной и горькой, в которой существенным элементом оставалось разобщение немецких принцев.

Перед лицом этой реальности Фридрих Барбаросса являл собой воплощение замечательных качеств.

Этот принц, физически крепкий и сильный, исключительно выносливый, приятный и даже очаровательный собеседник, когда он того желал, был прежде всего превосходным рыцарем, воодушевленным высоким идеалом, то есть убежденным, что он должен быть полезен и что служба его должна быть направлена на благие цели. Храбрость для силы и сила для права и правоты — таким мог бы стать его девиз. Это объясняет участие его в двух крестовых походах, заботу о справедливости, желание мира, даже если все эти дела были вызваны настоятельной необходимостью. Получив аристократическое воспитание и приняв требования этого общества, Фридрих всегда был честен, во всяком случае честнее своих современников, даже если порой должен был как глава государства уступать юридическим ухищрениям. Он был щедрым, с готовностью отдавая и личные средства, любил поддерживать дружбу между окружавшими его людьми и мирить ссорившихся, даже если ему приходилось иной раз, как любому могущественному монарху, быть расчетливым в снисходительности и умерять свои симпатии.

Эти душевные качества имели и обратные стороны. Храбрость может обернуться наглостью, сила стать насилием, обманутая честность и разочаровавшаяся щедрость могут переродиться в жестокость. В такие моменты гнева Фридрих бывал крайне суров, можно было даже задаться вопросом, не казались ли ему совершаемые им тогда деяния (разрушение Милана, повинности, налагаемые на некоторых итальянцев и т. д.) единственным средством для достижения поставленной перед собой цели. Это не мешает нам думать, что таков был очевидный человеческий недостаток, часто встречающийся в ту эпоху, без которого средневековый принц не мог бы считаться крупным сеньором и который во Фридрихе проявился меньше, чем в других его современниках.

Дело в том, что он, укрощая свой воинственный нрав и приступы жестокости, был добрым христианином, твердым в вере, но при том просвещенным и достаточно понимающим суть этой веры, чтобы извлекать из нее для себя моральные обязательства. Его частная жизнь протекала спокойно и гладко. Он никогда не забывал, что принц-христианин должен защищать слабых и покровительствовать церкви. Он вникал в некоторые религиозные проблемы, разрешал действия, направленные против еретиков, помогал монастырям. Без колебаний отправлялся в крестовые походы, считая их высшим решением, которое мог принять католический король, и долгом, более обязывающим, чем прочие текущие дела. Тем не менее, его вера и соблюдение религиозных предписаний не мешали ему вести борьбу со святым престолом, но он никогда не хотел признать, что это противоборство было не просто политическим конфликтом, и считал себя вправе заниматься этими вопросами.

Он был уверен в своей принадлежности к высшей аристократии. Это не означало, что подобно другим принцам он был тщеславен и презирал народ. Но, как все сеньоры того времени, из вполне естественной гордыни был убежден, что принадлежал к правящему классу и что все, с кем ему полагалось быть щедрым, не имели к нему никакого отношения. Вполне типичный представитель своей касты, своего клана и ранга, он всегда считал себя знатнейшим среди знатных, принцем среди принцев, законно призванным волею судьбы к исключительно почетной карьере и грандиозным делам: вот тут-то частное лицо и становится государственным деятелем.

Государственным деятелем, самая главная черта которого — понимание его функций и обязанностей. А они заключаются в том, что он — король, тем более — император, он — Величество, так как его характер, складывающийся из гордости и стремления к славе, естественно подводит его к слиянию с Величием в одно целое. Поскольку он очень властен, то не допускает оспаривания своего суверенитета над подданными, вытекающего из его королевских прерогатив, феодальных обычаев и римского права, с которым ему вскоре предстоит познакомиться. В этом вопросе как в идейном плане, так и в политике он будет наиболее принципиален: империя — это он.