Фридрих Великий

И особенно, как обычно, Австрию. К началу 1780-х годов Фридрих стал думать, что император Иосиф стремится избавиться от обязательств, взятых им на себя в Тешене. Главной его задачей было сорвать попытки Австрии сблизиться с Россией, что могло повредить Пруссии. Он знал, Вена не остановится ни перед чем, чтобы испортить его собственные отношения с Санкт-Петербургом и подменить их союзом но своему разумению. Он был недоволен, получив сведения о тщательно подготовленной встрече Екатерины с императором, состоявшейся в июне 1780 года в Могилеве, на Украине. У императрицы, похоже, сложилось благоприятное впечатление об Иосифе. Фридрих, всегда настороженно относившийся к встречам на высшем уровне, был настроен скептически: «Я не удивлен. Когда встречаются великие мира сего, вполне естественно, что первые сообщения переполнены восхвалениями и разговорами о прекрасных результатах. По моему мнению, ничего особенного из этого не получится и вскоре останется только память об устраивавшихся празднествах!» Но он этим не довольствовался. Несколько последующих недель король то и дело упоминал об австрийских интригах; об Иосифе, как о смертельном враге Пруссии; об австрийских амбициях за чужой счет. Они хотят заполучить Боснию, писал он, чтобы присоединить ее к Австрийской Хорватии, хотя могут вместо этого потребовать выкуп от Константинополя. Он повсюду видел руку Кауница и происки Австрии. Все было так же, как в 1740-х годах.

Фридрих остался доволен тем, что племянник, Фридрих Вильгельм, принц Прусский, в августе 1780 года был приглашен в Санкт-Петербург и гостил там до ноября. Король надеялся, что личные контакты между двумя дворами на уровне принцев станут продолжительными, — он помнил успех принца Генриха. Фридрих был невысокого мнения о племяннике, но Фридрих Вильгельм являлся прусским наследником, и король его тщательно проинструктировал: «Императрица тщеславна. Льсти ей, но тонко. Показывай некоторую робость, причиной которой твое восхищение перед ней. С великим князем и княгиней установи близкие и нежные отношения, выказывая столько же расположения к России, как и к Пруссии». Кроме того, он наказывал ему подольститься к Потемкину, у которого следует испросить полковничьего чина в каком-нибудь русском кавалерийском полку. Из русских министров самым влиятельным является Панин, хотя ситуация, к беспокойству Фридриха, была уже неопределенной и положение Панина в скором времени окажется неясным. Некоторым другим, особенно Репнину, следует говорить комплименты, но Панин важнее всех. Принц должен был говорить о мире и высказать тревогу по поводу того, что австрийский император может замыслить после смерти матери — он может вновь ввергнуть Европу в войну.

Когда принц находился в Санкт-Петербурге, Фридрих отправил ему нежное письмо: «Твои дети здоровы — я присматриваю пони для старшего мальчика, чтобы он мог учиться ездить верхом», на этот счет он дал самые подробные инструкции своему конюшему, графу Шверину.

Кроме амбиций Австрии, существовали и иные заботы — Фридрих был рад заключению союза между Россией и Голландией. Он испытывал особые чувства к племяннице, Вильгельмине Оран-Нассауской, которая была замужем за штатгальтером Голландии и доминировала в этом браке, взяв на себя большую часть дипломатической работы, особенно в отношениях с грозным дядей. Король понимал ее часто высказываемое вслух возмущение действиями Британии на морях из-за войн с Францией и в Америке, которые сильно сказывались на нейтральных государствах, чьи корабли, плававшие в высоких широтах, останавливали, а груз конфисковывали, как говорил Генрих, пиратским способом. Голландцы, морская нация, больше других страдали от этого, и Фридрих им очень сочувствовал.

Он постоянно носил в сердце обиду на Британию. «Если хотите знать, какие принципы заложены в деятельности британского правительства, то я расскажу, — писал Фридрих принцессе в Гаагу. — Глупое тщеславие; нежелание знать ничего об интересах и возможностях других государств Европы; самонадеянное стремление в одиночку нести «Нептунов трезубец»; подозрительность и грубость при ведении переговоров; идеи об установлении верховенства королевской власти на руинах британской свободы». Стормонта, Сэквилла и других министров Георга III он называл безмозглыми. И в течение последующих двух лет с большой долей удовлетворения узнавал о военных поражениях Британии по ту сторону Атлантики, приходил в восторг, читая о бунтах Гордона в июне 1780 года, когда Лондон оказался в руках толпы.