Фронтовое братство

Какое-то время мы играли молча, но карты нам наскучили. Порта достал свою флейту, высморкался пальцами, плюнул через голову Малыша и заиграл. Начинал он несколько раз, словно подыскивая приемлемую мелодию, и в конце концов остановился на «Eine kleine Nachtmusik» [55]. Играя, он импровизировал и вскоре очаровал нас своей музыкой. Принес в мрачный горный коттедж прелесть весны в трелях тысяч птичек, какой-то далекий, беззаботный мир. Преобразил комнату в хрустальный зал, где дамы и господа в шелковых одеяниях танцевали менуэт. Запрокидывал голову и указывал флейтой в небо. Она звучала словно полный оркестр старинных инструментов под управлением придворного музыканта. Старый еврей стал напевать без слов эту мелодию низким, хриплым голосом. Потом погрузился в мечты. Светлый дом многовековой давности, безопасный — до тридцать пятого года, когда мир вдруг преобразился, стал злым и жестоким. Женщина в светло-голубом платье, спокойная и нежная. Женщина, которую он любил. Его Анна. Как она могла смеяться! От всего сердца. Ее белые зубы сверкали, как только что пойманная сельдь под августовским солнцем. У нее на все был любезный ответ. Анна, его любимая Анна, убитая в воротах за то, что совершила «расовое преступление». Убийцами были веселые молодые люди в коричневых мундирах. Он помнил все так ясно, словно это случилось вчера. Они были в театре, смотрели «Вильгельма Телля». Когда шли домой, было всего десять часов. Он захотел взять в автомате пачку сигарет. Анна прошла немного вперед, медленно постукивая высокими каблуками. Внезапно это постукивание заглушил топот кованых сапог. Она вскрикнула дважды. Первый вскрик был протяжным, исполненным ужаса. Второй оборвался в хрипе. Парализованный, он стоял, глядя, как ее безжалостно убивают. На нее один за другим сыпались смертоносные удары. Невысокий человек из СА [56], с пепельно-светлыми волосами, с открытым, веселым лицом, которое полюбилось бы любой матери, доской расколол ей череп. Произошло это 23 июня 1935 года, почти напротив Даммтора.

До этого у них часто бывали музыкальные вечера. Он играл на фаготе или на скрипке, она — на пианино. Анна почти всегда играла Моцарта с таким же глубоким пониманием, как этот грязный, рыжий обер-ефрейтор в высоком цилиндре.

Легионер вынул свою губную гармонику и стал играть вместе с Портой почти незнакомую нам вещь. Но она пробудила в нас мечтательность. Потом они перешли вдруг на вихревую казачью плясовую. Все грустные мысли тут же улетели. Мы пришли в неистовство, как, видимо, и казаки в станицах, когда начиналась эта пляска.

Штеге отбивал по столу ритм, заменяя ударные инструменты. Малыш с Брандтом подскочили и издали протяжный татарский вопль. Они весело подпрыгивали и хлопали ладонями по голенищам. Мы встали и последовали их примеру. Весь дом зашатался. В перерывах мы пили, как одержимые.

Старый еврей смеялся. Он тоже опьянел. Забыл убитую в воротах жену. Крепкая водка стерла из памяти конфискованный дом. Он забыл тысячи ударов, полученных от молодых людей в элегантных, безупречных мундирах, с мертвыми головами на фуражках. Забыл веревку, жадно свисавшую с гнилой балки. Ему хотелось плясать. Он плясал с Хайде. Они кричали. Пили. Пели:

Кто ж заплатил по счету?

Они ревели во всю мочь:

Кому это по карману?

Под аккомпанемент смеющейся флейты Порты мы восхищенно пели хором старую карнавальную песню:

И у кого куча денег?

— Ни пфеннинга у меня, — проревел старый еврей, выделывая смешные коленца вокруг Хайде, забывшего, что ненавидит евреев. Они наступали друг на друга и поводили бедрами.

Хайде завернулся в одеяло, приладив его кокетливо, будто платье.

Порта перешел на испанский крестьянский танец. Штеге стучал тарелками вместо кастаньет. Мы танцевали что-то, казавшееся нам фламенко.

Легионер исступленно заорал:

— Ca, c'est la L'egion! [57]

Мы в изнеможении опустились на стулья. Выпили еще. Поиграли в карты. Снова выпили. Раскрасневшиеся, пьяные, дали волю языкам. Бессвязная болтовня представляла собой какую-то кашу, ингредиенты которой никто не мог бы определить. Однако нам было все равно.

Мы завтра все умрем.Приди же, смерть, приди!

Хайде плакал на плече еврея и получал одно пространное прощение за другим. Клялся какими-то неизвестными святыми, что перережет горло каждому эсэсовцу, какой ему попадется. Шепотом сообщил старому еврею, что он, Юлиус Хайде, пьяная свинья. Потребовал, чтобы лагерник дал ему затрещину. Затрещина оказалась едва ощутимой.

— Сильнее, — икнул Хайде, подставляя щеку.

Малыш молча наблюдал за мягкими ударами старого еврея. В конце концов потерял терпение и огрел Юлиуса по голове деревянным половником.

Хайде, забулькав горлом, повалился. Перед тем, как потерять сознание, произнес:

— Спасибо, друг. Приятно получить хорошую трепку.

Наступила тишина. Какое-то время мы пили молча.

Потом ни с того ни с сего старый лагерник, слегка икая, вернулся к своему рассказу: