Фуэте на Бурсацком спуске

— Не знаю, как у стен, а у детей есть точно, — вздохнул папа Морской и показал на Лару. — Знакомьтесь, Николай, это моя дочь — Лариса.

— Во как! — оторопел парень. — Ребенок. Здравствуй! Извините, не заметил…

Зато Лариса заметила все, что было нужно:

— Папа Морской, ты за кем-то шпионишь? За кем? Зачем? И почему без меня?

— Поговорим позже, — сквозь зубы прошипел Морской, обращаясь сразу и к дочери, и к парню. И добавил, меняя тон и тему: — Ларочка, это Николай… Мой… э… ученик… Я могу вас так называть?

— Можете, — парень горячо кивнул, и Ларочке показалось, что прядь челки больно ударила его по носу. — Только я вам не «вы»! Я — «ты»! «Ты» и никаких гвоздей! — а дальше улыбнулся для Ларисы: — Про гвозди, это я не сам придумал, это Маяковский так сказал в одном стихотворении. О-о-о! — Парень снова переключился на папу Морского. — Кстати, о стихотворении! Я должен вам признаться, наконец, за что меня отчислили с рабфака. Я раньше не хотел вам говорить, ну а сейчас, когда все разрешилось…

— Что ж, признавайтесь, — согласился папа Морской.

— Был выгнан на национальной почве! Я украинец! А парторг — скотина!

Насладившись произведенным эффектом (а папа Морской явно удивился, причем не только из-за грубого словца), Николай продолжил:

— Сейчас объясню. Я на завод зачем в 17 лет пошел? Чтобы не сидеть у матери на шее тоже, но вообще, потому что от завода на рабфак посылают, а после рабфака прямая дорога в институт, а оттуда, как мать мне всю жизнь говорила, «в люди». Очень она хотела, чтобы я в институте учился. Не подводить же. Два года у станка отработал и попросился учиться. Год рабфака отсидел как шелковый, — на шелкового Николай был совершенно не похож, но не перебивать же. — Учиться, кстати, даже интересно. Еще чуть-чуть, и я студентом в Технологический пошел бы. И тут — на́ тебе! — инцидент. Вызвал меня к себе на заводе парторг и говорит, мол, надо для стенгазеты заметку про рабфак написать. В стихах и на украинском языке. Я честно говорю, мол, всегда готов в стихах, но украинского не знаю. А откуда? Да и зачем? Всю жизнь без него жил…

— Тссс, молодой человек! — поморщился папа Морской. — Чему вы учите ребенка? Вы же хотите выйти в журналисты? Чем больше языков, тем больше возможностей. Я вот, помимо украинского, русского, идиш и немецкого, пишу еще и на газетном, что в корне отличается от всех вышеперечисленных языков. И знаю также редкий вымирающий язык журнала «Сельский театр», что бесценно…

Ларочка поняла, что папа шутит, и засмеялась, а Николай, кажется, обиделся.

— Вам лишь бы шуточки шутить! — перебил он.

— Ну не рыдать же над таким конфузом… Запомните, мой друг, пренебрегать каким-то обучением — все равно, что воровать у себя…

— Да не пренебрегал я! — выпалил Николай. — Что вы налетели? И не дослушали к тому же! Так вот! Узнав, что я не владею украинским, парторг давай кричать: «Ты что это мне и товарищам голову морочишь? Мы тебя от завода на рабфак отправляли как украинского рабочего. Нам в рамках коренизации под украинцев места для обучения выделили! А ты, выходит, не украинец? Обмануть советскую власть вознамерился?» Тут я разозлился, — вот разозлившимся гиганта-Николая представить было просто. — Это как же я не украинец, если Горленко? — продолжил он. — Все предки матери испокон веков тут, на Слобожанщине жили. А отец из Луганской области. В родительском доме у отца, кстати, все на украинском говорили, но нам это уже не передалось. А вот национальная гордость — передалась. Да, говорю на русском, но это ж не значит, что я не украинец? А парторг такой: «Значит-значит!» Не выдержал я, расстроился, съездил парторгу по физиономии. Ну и сразу с рабфака вылетел. Пострадал за свою любовь к Украине. А с завода уже сам ушел, уж больно обидно стало за себя и за Родину…

Прозвенел звонок, и Николай был вынужден прерваться.

— Пойдемте в зал, — скомандовал Морской.

Тут Коля неожиданно замялся.

— Я, это… Ну не очень про балет. Я за последние двадцать лет — то есть за всю свою жизнь — был на балете всего однажды. Нам на рабфак пришла разнарядка, надо было выделить представителей… Меня и выделили. Только я заснул. Прям на спектакле. Я после работы, уставший, а они танцуют… Позору было — до сих пор краснею! — Тут Николай и правда покраснел.

— Вот и отлично! — обрадовался папа Морской. — Раз так, то сейчас вы тем более должны пойти с нами. Будете проверочной группой. Новый балет призван будоражить массы и не усыплять! Вот и проверим.

— Ладно. Только все ж я — «ты»!

Пройдя в первый ряд партера, папа Морской поворчал про то, что прессе вечно выделяют не лучшие места, усадил Ларочку и Николая и, к великому удовольствию дочери, тихонечко спросил:

— Скажите, а почему про отчисление с рабфака вы не рассказывали раньше? Вы начали историю со слов «могу все рассказать теперь, когда все разрешилось»…

— Ах, да! — вспомнил Николай. — Уйдя с завода, я думал, что моя жизнь кончена. Посадят за драку же, как пить дать, посадят! Я так страдал, что окончательно заделался поэтом. Теперь пишу стихи без остановки, а раньше только, если просят для газеты.