Фурии

Мы встали вокруг стола; открытая книга лежала перед Алекс; она подожгла венок из высохших цветов и бросила его в стоявшую посреди стола стеклянную чашу. Робин зажгла свечу, и мы трое протянули свои к фитилю. Я заметила, что волоски у нее на руке встали дыбом, у меня тоже. «Я не хочу этого делать», – говорила я себе, но наряду с тупой болью в глубине живота просыпалось страстное желание.

– Готовы? – Алекс по очереди обвела нас взглядом.

Я кивнула. По свечке потекла и упала мне на руку горячая капля воска.

Алекс набрала в грудь воздуха и закрыла глаза.

– О богиня, выслушай нас. Мы четверо собрались здесь этой летней ночью, чтобы предать тебе свои души. Мы пришли к тебе с открытым и спокойным сердцем. – Сухие цветы затрещали, по комнате начал распространяться запах – успокаивающий, горько-сладкий. – Мы молим тебя помочь сохранить нашу тайну и нас самих и заставить для этого замолчать ту, что может нас выдать.

Я посмотрела на Робин – она не сводила взгляда с пламени свечи; я чувствовала, как раскаленный воск заливает мой большой палец.

– Мы благодарим тебя, о богиня, за то, что ты прислала нам своих фурий, и за то, что они содеяли, и… – Она остановилась и закашлялась; букет начал дымить.

Ее взгляд метнулся к двери. На пороге стояла Аннабел, не сводившая глаз с масок и дымящейся на столе чаши. Она прикрыла глаза, словно призывая на помощь все свое терпение.

– Только не говорите, что вы собираетесь сделать то, что я думаю.

– Мы не…

Она вскинула руку.

– Робин, не надо. Не надо. Погаси свечи. – Аннабел покачала головой. – Я думала о вас лучше, девочки. Право слово, лучше.

– Но послушайте, Аннабел, – нервно заговорила Робин. – Ники узнала. Она была здесь.

Аннабел не сводила с нее потемневших глаз, взгляд ее был холоден.

– И поэтому вы решились на это? Просто представить себе не могу, как это вы…

– Не только про эту комнату, – напряженным голосом, едва выговаривая слова, – сказала Алекс. – Она узнала про то, что мы сделали… Про декана.

«Она все знает?» Я посмотрела на Алекс, представила себе, как они разговаривают, ощутила укол зависти, которая – стоило мне посмотреть ей в глаза – сразу прошла. В глазах этих читались отчаяние, и надежда, и обращенная к Аннабел мольба согласиться с тем, что мы сделали. Сказать, что ей давно уже все известно, что она нас понимает.

Аннабел снова закрыла глаза. Глубоко вздохнула, остановилась, снова медленно набрала в грудь воздуха. Обычный порыв ветра, разбившийся о циферблат, шелест крыльев воронов и летучих мышей под потолком – все, казалось, застыло в ожидании ее слов: бесконечное, исполненное боли молчание, грозно повисшая в воздухе правда о содеянном нами.

– Знаете что, девушки, – вздохнула Аннабел. – Уходите отсюда.

– Но… – попыталась заговорить Робин.

– Ничего больше не хочу слышать. Ни единого слова. Уходите, говорю. Убирайтесь.

Мы шли через двор, не говоря ни слова, сбивая головки цветов; маски отбрасывали на траву длинные тени. Робин прикоснулась к моей ладони, и, держась за руки, мы зашагали к актовому залу. Небо рассекали лучи заходящего солнца, вдалеке желтели поля, точно не желая мириться с наступающей темнотой; наш кампус был, как всегда, живописен. Мы прошли мимо вяза: Эмили все еще улыбалась с портрета, стоявшего среди выцветших открыток и брелоков, в последний раз в ее честь горели свечи. Как нам сказали на последнем школьном собрании, к концу лета вяз спилят. Но пока надо было принести последнюю дань памяти.

Одетые в белое девушки прогуливались перед залом, позируя для фотографий, смахивая платками капельки пота со лба и щек, покрытых ставшей липкой пудрой. Парни из ближайшей школы, получившие строгие указания насчет приличного поведения на территории «Элм Холлоу», глазели по сторонам. Когда мы, не оглядываясь, прошли мимо, они дружно посмотрели в нашу сторону. При нашем появлении в холле все разговоры сделались приглушенными, а взгляды холодными. Никогда еще мне не было так приятно чувствовать себя в центре общего внимания, а именно такое ощущение у меня возникло, когда мы с Робин, а следом за нами Алекс и Грейс открыли дверь и вошли в зал. Купол освещался кремовыми лучами прожекторов, установленных в арках, и мерно раскачивающимися подвесными лампами; стены были задрапированы органзой, статуи ангелов и демонов взирали на нас с высоты. Все собравшиеся в зале разом повернулись и на миг уставились на нас. Мы медленно пересекли зал и остановились в противоположном конце, наблюдая за танцующими, в ушах отдавался ритм шаркающих по полу ног, в кончиках зубов – пульс оркестровых басов.

Оркестр заиграл медляк, приторно сентиментальную мелодию песни «Я люблю тебя, люблю, буду любить» с ее тошнотворными повторами одних и тех же слов; мы смотрели, как пары неторопливо движутся в такт музыке.

– Какое позорище. – Из-под маски голос Робин был едва слышен.

– А по-моему, нормально.