Фурия XXI века

На следующий день ближе к вечеру он срезал самые красивые лилии и несколько пышных веток сирени, аккуратно собрал их в два букета, обернул целлофаном и опустил в воду.

– Зануда, – услышал он насмешливый голос Мирославы и обернулся.

При взгляде на нее на его лице отразилась целая гамма чувств – изумление, восторг, радость…

На ней были светло-серые брюки, полупрозрачная блузка нежно-сиреневого цвета, плавно спускающаяся на бедра, и серые замшевые туфли-лодочки на низком каблуке. Часть ее длинных русых волос была поднята вверх над высоким, как у античных скульптур, лбом, а вторая часть свободно растекалась по спине и плечам.

На лице ее не было и капли косметики, но все равно глаза, губы казались яркими, а кожа белой, как лепестки лилий, и лишь на скулах присутствовал намек на румянец, точно на них откуда-то падал отсвет зари. Пахло от нее свежей зеленью и совсем немного ландышем, орошенным росой.

– Какая вы! – невольно вырвалось у него.

– Какая же? – с улыбкой спросила она.

– Божественная.

– Не забудь сказать об этом Шуре, – усмехнулась она.

– А зачем ему? – удивился Морис.

– Ты прав, – покладисто согласилась она, – ему незачем.

У ворот раздался требовательный гудок автомобиля, который и вывел Миндаугаса из состояния зачарованности.

– А вот и Шура, легок на помине, – сказала Мирослава, – иди открывай, а то так и будет гудеть, пока всех соседей не перебаламутит.

Перебаламутить под настроение Наполеонов мог кого угодно, хотя коттеджные участки располагались на приличном расстоянии друг от друга.

Поставив свою белую «Лада Калину» в гараж, Наполеонов вошел в гостиную. На нем был красивый костюм, галстук и начищенные до зеркального блеска ботинки.

– Кто это? – притворно удивившись, спросила Мирослава.

– Мама настояла на том, чтобы в театре, тем более на премьере, я выглядел прилично, – принялся смущенно оправдываться Шура.

– А у меня вместо мамы девочка, – сказала Мирослава тонким голоском.

– Кто? – Шура моргнул.

– Морис, – ответила Мирослава, – тебя мама воспитывает, а меня Миндаугас.

– Значит, это он уговорил тебя одеться прилично? – спросил Шура.

– Не уговорил, а заставил.

Шура фыркнул.

Вошел Морис, на нем был серый костюм в тон брюкам Мирославы, замшевые серые ботинки, светло-голубая рубашка и синий галстук.

– Я потрясен! – сказал Шура.

– Чем?

– Вами, ребята, и даже чуточку самим собой.

Ехать они решили на «БМВ», оставив остальные автомобили в гараже. Шура на мгновение засомневался, но потом сказал:

– Я же все равно после театра к вам поеду.

– Вот именно, – кивнула Мирослава.

Морис настоял, чтобы прибыть в театр заранее, не суетиться, не спешить. Так и сделали.

Благо времени до начала спектакля оставалось достаточно, походили по фойе, внимательно рассматривая галерею всех актеров, служивших когда-либо в этом театре, начиная с позапрошлого века. Останавливались перед каждым портретом и знакомились с коротко изложенной информацией.

Шура несколько раз порывался убежать в буфет, но его не пустили, сдерживая его искренние порывы с двух сторон.

– Сладили с маленьким, дылды, – обиженно выговаривал он им.

Но «дылды» были непреклонны.

– Мы сюда пришли не есть, – сурово произнес Морис.

– Если ты сейчас натрескаешься пирожных, – поддержала его Мирослава, – то не сможешь получить полное удовольствие от спектакля.

– Я всегда и от всего получаю полное удовольствие, – огрызнулся Шура, но вырываться не стал, прикинув, что его шансы равны нулю.

Как только в зале погас свет и был поднят занавес, все наносное куда-то ушло, и жизнь, оставшаяся за стенами зала, на время поблекла. Играли актеры удивительно хорошо, даже нельзя было назвать действо игрой, это была маленькая жизнь. Актеры шагнули в девятнадцатый век и увлекли туда за собой зрителей. И вот они все вместе жили в том мире жизнью тех людей – любили, страдали, совершали сделки, негодовали, надеялись, приходили в отчаяние. А потом плакали, не замечая стекающих по щекам слез, над судьбой несчастной Катерины.

Когда прозвучала последняя реплика и опустился занавес, в зале на несколько секунд наступила удивительная тишина, нарушаемая только чьими-то тихими всхлипываниями. Потом актеры вышли на сцену, и зал взорвался восторженными и благодарными аплодисментами. На сцену несли букеты и целые корзины с цветами.

Морис и Шура тоже поспешили с цветами на сцену. А Мирослава смотрела в театральный бинокль на Веронику Хованскую. Казалось, что девушка сама была потрясена своей игрой и еще не вернулась из того мира, в котором жила весь спектакль.

У Мирославы тоже был букетик для актрисы, правда, это были не живые цветы, а небольшая оригинальная брошь, представляющая собой букет из голубых незабудок. Бирюза и белое золото, из которых был выполнен букет, выглядели на удивление натурально. Было видно, что это чудо сотворил большой мастер своего дела.

Мирослава увидела, как актриса прижала к груди сирень, подаренную Морисом, и тут же уткнулась носом в лилии, честь преподносить которые выпала Наполеонову.

Но тут же была вынуждена положить эти дары на сцену, так как ей несли все новые и новые букеты. Морис и Шура вернулись на свои места.