Гадкие лебеди кордебалета

— А еще что? — обычно это спрашивает Шарлотта, но иногда и я. Вечера долгие и скучные, и зимой парочка плие при свете свечи помогает согреться, прежде чем свернуться на тюфяке.

Антуанетта раз за разом учила нас делать батман тандю, рон-де-жамб, гран-батман. Наклонялась, поправляя вытянутую ступню Шарлотты.

— Какие ножки, — говорила она. — Ножки балерины.

Чаще всего она поправляла именно Шарлотту. Однажды маман завела разговор, что мне пора уже самой зарабатывать себе на жизнь, что даже девочкам в балетной школе платят семьдесят франков каждый месяц, но папа стукнул кулаком по стулу.

— Хватит, — заявил он. — Мари останется в школе сестры Евангелины, ее место там.

Позже, наедине, он шепнул мне, что я умная, что у меня способности к учебе, что сестра Евангелина даже как-то раз специально ждала его у фарфорового завода, чтобы сказать об этом. Так и случилось. Пусть даже Антуанетта говорила, что у меня гибкая спина и выворотные бедра, пусть порой я танцевала какие-то свои танцы, когда снизу доносились звуки скрипки, мы обе знали, как твердо отцовское слово. Антуанетта следила за крошкой Шарлоттой, вытягивавшей ногу в арабеске, а потом поднимающей ее высоко над полом. Антуанетта поправляла ее и указывала:

— Руку мягче. Колени выпрями. Тяни шею. Вот так. У тебя шея как у Тальони, детка.

На именины Антуанетты, когда ей исполнилось восемь, папа принес в рукаве фигурку Марии Тальони — босой, с крыльями бабочки за спиной, поднявшей одну ножку над землей. Почти пятьдесят лет назад она завоевала сердца всех парижан, станцевав «Сильфиду», и легенда о ней все еще жила. Антуанетта десятки раз поцеловала статуэтку и поставила ее на каминную полку, чтобы ею любоваться. Теперь рядом со старыми часами маман поселился эльф. Но потом Антуанетта провалила экзамен, после которого ее могли бы перевести из второй линии кордебалета в первую, а потом и вовсе выгнали из балетной школы за спор с танцмейстером месье Плюком.

— Это все твой поганый язык, — ворчала маман.

— Я только сказала, что могу сделать больше фуэте-ан-турнан, чем Мартина, и что ноги у меня лучше, чем у Кароль.

Я представила, как она стоит скрестив руки на груда и надменно смотрит на собеседника.

— А он заявил мне, что я тощая уродина.

На следующий день фигурка исчезла с каминной полки — может быть, она отправилась к старьевщику или разбилась о брусчатку.

Узнав, что маман хочет отправить нас в балетную школу, Шарлотта стискивает пальцы так, что костяшки белеют. Она пытается сдержать радость. Я стою спокойно, пряча тревогу.

Их называют крысками. Тщедушных, полных надежд девочек, мечтающих о самых быстрых ногах, самом легком прыжке, самых красивых руках. Они совсем дети, как Шарлотта, некоторым едва исполнилось шесть. У меня внутри все сжимается, когда я думаю, что в свои тринадцать окажусь у станка рядом с ними. Они получили свое прозвище за то, что топочут по коридорам Оперы, — грязные, голодные, вынюхивающие, где бы урвать хоть крошку еды.

Антуанетта успокаивающе кладет ладонь на плечо Шарлотты. Ловит мой взгляд и чуть-чуть кивает мне, прося подождать. Она еще не закончила разговор с маман.

— Старый Плюк не возьмет Мари.

— Это ему решать.

— Она уже слишком взрослая.

— Нагонит. Скажи, что она умная. — Голос у нее резкий и презрительный. Она знает, что я очень горжусь тем, что сестра Евангелина ждала папу у ворот завода.

— Я ее не поведу.

Маман вытягивается во весь рост, но все равно остается ниже Антуанетты на добрых три дюйма. Шипит ей в лицо.

— Сделаешь, как сказано.

Утром я обычно сижу за маленьким столиком и декламирую отрывки из катехизиса или молитву о прощении, или читаю историю Жанны д’Арк, или пишу десять заповедей на память, или списываю с классной доски столбики цифр, которые нужно сложить друг с другом. Иногда я поднимаю глаза и вижу, как уголки губ сестры Евангелины изгибаются в улыбке, и чувствую тепло от горящей лампы. Однако, как только папа слег, я начала сомневаться, так ли уж нужно тратить эти часы в классной комнате. Ведь я могла бы в это время зарабатывать на жизнь.

Сестра Евангелина говорит, что я еще не закончила свое религиозное образование. Ей не нравится, как я прикасаюсь к петлям на крышке стола или к ключу в кармане, когда меня вызывают отвечать, надеясь, что железо приносит удачу. Она говорит, что я не выучила ни одного гимна. Но как я могла их выучить, если у меня нет ни одной приличной юбки, чтобы сходить на мессу в церковь Сент-Трините? Она потратила много часов, чтобы подготовить меня к первому причастию, но мне пришлось позаимствовать наряд у мальчишки-алтарника, тогда как все остальные девочки были одеты в кружевные платья, а потом облатка, которая якобы была плотью Христовой, оказалась сухим хлебом. Не могу сказать, что я почувствовала истинную благодать Божию. Но я все равно знаю на память и Символ веры, и «Отче наш», и «Аве Мария», и Славословие.