Гай Мэннеринг, или Астролог

— Знаете, сэр, совсем негоже рассказывать то, что при тебе господа говорили. Слыхали вы, как этот противный Квид попрекал меня тем, что когда-то мне подарок преподнес, и всякую ерунду повторял, какую я по простоте ему наболтала; а ежели еще с вами тут поболтаешь, то кто знает, чем все это кончится.

— Уверяю вас, милейшая Ребекка, и ваш возраст и мое положение порукой тому, что, даже если вы будете говорить со мной так же откровенно, как в стишках говорят о любви, ничего худого для вас не будет.

— Ну, раз ваша милость считает, что ничего со мной не случится, тогда слушайте: дело было так… Знаете, с год назад, а может и меньше, моей госпоже посоветовали ненадолго в Гилсленд съездить поразвлечься. Тогда о беде, что с Эдленгауэном стряслась, все уже говорить начали, и она, бедная, так убивалась, — ведь она привыкла своим родом гордиться. Раньше они, бывало, с Элленгауэном то в ладу жили, то нет, а последние два-три года так совсем разошлись. Он собирался денег у нее занять, а она ему отказывала, да сама хотела старые долги с него получить, а лэрд — тот не платил. Так вот в конце концов они и разошлись. А потом вдруг в Гилсленде кто-то сказал, что имение Элленгауэн будут продавать. И вот с этой минуты она словно совсем вдруг мисс Люси Бертрам разлюбила. Она мне частенько говаривала: «Ах, Ребекка, Ребекка, если бы не эта никчемная девчонка… Ведь она даже отца вразумить не может… Если бы мальчик был жив, никогда бы не пришлось за долги этого дурака имение продавать». И пойдет, и пойдет, так что прямо слушать тошно, так бедняжку честит, будто та виновата, что не мальчиком родилась и что отцовского имения не уберегла. И вот раз как-то возле родника, что над скалой в Гилсленде, она увидала славных мальчуганов, детей Мак-Кроски… И тут она как начнет… «Подумать только, что у каждого проходимца есть сын и наследник, а род Элленгауэнов без мужчины остался!» А сзади-то стояла цыганка и все это слышала, высоченная, страшенная баба, я таких в жизни не видывала. «Кто это смеет говорить, — сказала она, что в роду Элленгауэнов мужчин не стало и весь род на нет сойдет?» Моя госпожа тут же обернулась. Она была женщиной не робкого десятка и за словом в карман не лезла. «Это я говорю, — сказала моя госпожа, — и сердце у меня кровью обливается». Тогда цыганка схватила ее за руку:

«Хоть ты меня и не знаешь, — говорит она, — я-то тебя хорошо знаю… Слушай же. Так, как солнце светит на небе и эта река течет к морю, и так же, как есть око, что нас с тобой видит, и ухо, что нас с тобой слышит, так же верно, что Гарри Бертрам, хоть и считают, что он погиб у Уорохского мыса, жив-живехонек. Ему было тяжко до двадцати одного года на свете жить, но, если мы с тобой живы будем, ты еще этой зимой о нем узнаешь, раньше чем снег успеет два дня на полях Синглсайда пролежать… Не надо, говорит, мне твоих денег. Ты думаешь, я обмануть хочу? Прощай теперь, а как Мартинов день настанет, так еще раз встретимся». И с этими словами ушла.

— Она что, очень высокая была? — прервал ее Мэннеринг.

— Черноволосая, черноглазая и со шрамом на лбу? — спросил адвокат.

— Такой высоченной женщины я в жизни не видала, а волосы у нее были черные как ночь, кое-где только седые, и над бровью у нее, помнится, рубец был, примерно в палец шириной. Кто хоть раз ее видел, тот никогда не забудет. И я доподлинно знаю, что после слов этой цыганки моя госпожа и составила завещание; она ведь и так невзлюбила молодую леди Элленгауэн, а тут сироте надо было еще двадцать фунтов посылать… Вот она и говорила: не только, мол, по милости мисс Бертрам все имение теперь в чужие руки отдается, из-за того что девочки наследства не получают, но и сама молодая леди теперь так обеднела, что стала обузой для Синглсайда. Только, сдается, завещание-то по всем правилам составлено, и деньжат своих я бы не хотела лишаться, ведь я ей почти что даром служила.

Адвокат рассеял опасения Ребекки на этот счет, а потом спросил ее о Дженни Гибсон и из ответа понял, что та согласилась на предложение Динмонта.

— Я тоже туда поеду, раз он такой добрый, что и меня приглашает, добавила старая служанка. — Динмонты ведь люди очень порядочные, хоть покойная госпожа и не любила об этом родстве вспоминать. Но зато она любила чарлизхопские сыры, окорока и птицу; они ведь ей все посылали, и чулки и рукавички из овечьей шерсти, — это ей по душе было.

Плейдел отпустил Ребекку. Когда она ушла, он сказал полковнику:

— Мне кажется, я знаю эту цыганку.

— Я то же самое подумал, — сказал Мэннеринг.

— А зовут ее… — продолжал Плейдел.

— Мег Меррилиз, — ответил полковник.

— А вы-то откуда знаете? — спросил адвокат, с комическим удивлением глядя на Мэннеринга.

Мэннеринг ответил, что знал эту женщину, когда был в Элленгауэне еще двадцать лет тому назад, и рассказал своему ученому другу подробно о том, как он в первый раз приехал в поместье Бертрама.

Мистер Плейдел очень внимательно его слушал, а потом сказал: