Галактика 1995 № 3

Возле церкви Введения Богородицы из бревен, приготовленных для строительства дома, собрали острожек, и Пожарский сел в нем, отбивая атаки немцев.

Польские роты ударили на Кулишки. Дома разорили, людей порезали, но в Заяузье не прошли. Не пустил Иван Матвеевич Бутурлин.

— Мы сегодня не сумели разорвать окружение, а завтра придет Ляпунов, — сказал боярам Гонсевский. — Ступайте к народу, добивайтесь примирения… Помните не только клятву Владиславу, но и о своих семьях — кремлевские запасы не велики.

Князья Федор Иванович Мстиславский, Андрей Васильевич Трубецкой, Борис Михайлович Лыков, Иван Никитич Романов — отправились к Никольским воротам увещевать народ Белого города.

Иван Семенович Куракин, с думным дьяком, канцлером семибоярщины Иваном Тарасьевичем Грамотиным да с дворецким Василием Михайловичем Рубцом-Мосальским пошли звать патриарха.

Гермоген изменников к себе не допустил. Тогда на Патриарший двор, как разъяренные львы, прибежали Салтыков с Гонсевским.

— Сегодня пролилось много русской крови, — говорил Гонсевский, — русской, драгоценной для вашего святейшества. Я в том пролитии не повинен. Побоище вспыхнуло, как пожар, от искры ненависти. Но завтра, если москвичи не образумятся, убитых будет втрое и вчетверо, и ведь Москва деревянная. Война спалит ее, люди потеряют все, что имели.

— Зачем вы здесь, пан поляк? — спросил Гонсевского Гермоген. — Это не Польша. Уйдите, и будет мир.

— Но Москва поклонилась Владиславу.

— Царю польской крови поклонились, не царству польскому.

— Салтыков прав, когда говорит о своем патриархе, что этот пастырь не слышит голос разума.

— Уйдите из Москвы, я выну воск из ушей моих. Салтыков потерял терпение.

— Что с ним говорить по-хорошему! Слушай меня, Гермоген! Если ты не прикажешь народу утихомириться, если ты не отошлешь Ляпунова от Москвы прочь, — я сам предам тебя злой смерти, ибо ты пастырь, губящий свое стадо. Опомнись, стадо твое не овцы — все ведь русские люди, наши с тобой соплеменники, родная кровь!

— Злая смерть от изменника — для меня желанный венец, — поклонился Михаилу Глебычу Гермоген. — Пострадать за правду — обрести вечную жизнь. Не приходите ко мне! Более вы от меня ни единого слова не услышите.

— Не будь здесь пана Гонсевского, ты бы у меня уже ноги протянул.

— Вот видите, ваше святейшество, — сказал Гонсевский. — Вас придется охранять от ваших же православных овец. Ротмистр Малицкий отведите патриарха на Кириллово подворье.

— Да не в келейку его, не в келейку! — крикнул Салтыков. — В подвал, крысы по нем больно соскучились.

12

Бояр народ слушать не стал.

— Вы — жиды, как и ваша литва! — кричали москвичи предателям. — Пошли прочь! Не то шапками закидаем, рукавицами погоним.

Не испытывая народного терпения, бояре убрались. Вечерело. Москва пахла кровью, но в Кремле шло веселье. Солдаты хвастали друг перед другом трофеями. На каждом ворох из жемчужных бус, все пальцы в кольцах, карманы набиты драгоценными запонами, камнями, перстеньками. Пьянствовать командиры не позволяли, вот-вот явится Ополчение Ляпунова, но насиловать девочек и женщин не возбранялось. На женщин играли в карты, женщинами обменивались, женщинами платили за товар.

Гонсевский с Салтыковым сделали обход кремлевских башен.

— Чем это вы заряжаете ружья? — удивился Гонсевский.

— Жемчугом, — ответил, посмеиваясь, жолнер.

— Жемчугом?!

— Да у нас его целый сундук. Русский жемчуг, речной.

— Разве жемчуг бьет вернее свинца?

— Свинец бережем. Жемчугом стрелять веселей. От него крика больше. Попадешь, москали катаются, воют.

Вернувшись в Грановитую палату, где уже собрались бояре и командиры, Гонсевский задал только один вопрос:

— Как нам избавиться от окружения?

— Надо выкурить бунтовщиков из Белого города, а особенно из Замоскворечья, — предложил Иван Никитич Романов.

— Как это выкурить?

— Зажечь Белый город.

— Сжечь Москву?! — удивился Гонсевский.

— Так еще по ночам морозы. Быстро шелковые станут, — поддакнул Романову Грамотин.

— Ночью по льду хорошо бы перейти в Замоскворечье да и запалить его со всех концов, — сказал Салтыков. — Замоскворечье стеной не обнесено. Через него и к Смоленску можно будет уйти, и подкрепления получить.

— Все так думают? — спросил Гонсевский бояр.

— Коли мы их не выкурим, они нас голодом уморят — вздохнул князь Куракин, сподвижник Скопина-Шуйского, а ныне — такая же семибоярщина.

Команды поджигателей были тотчас отправлены во все концы города и в Замоскворечье.

Салтыков глядел на Москву с Фроловской башни, ждал огня. Стреляли на Сретенке, в Охотном ряду. Кипел бой на Кулишках, но пламени нигде не видно было. Посланные в Замоскворечье вернулись ни с чем, воевода Колтовский кого побил, кого прогнал.

Вдруг засверкали частые зарницы со стороны Коломенской дороги.

— Ляпунов пожаловал, — доложили Михаилу Глебычу.

То был не Ляпунов, а всего лишь Иван Васильевич Плещеев с передовым отрядом.

— Ах, темно нынче в Москве! — сказал Салтыков. — Как бы Ляпунов в темноте дорогой не ошибся. Посветить ему надо.

Поляки не понимали, чего ради печется о Ляпунове Салтыков, но Михаил Глебыч знал, что говорил.