Галя

— Ни на что я не намекаю и выражу свою мысль совершенно прямо. Прошлого касаться не буду, скажу лишь о настоящем. У этой девушки клад в голове, а имеет ли она хоть минутку свободную, чтобы разобраться в нем? Ведь в доме она делает все! Единственное, кажется, от чего она освобождена, это от мытья полов. Ну, скажи на милость, разве нельзя снять с нее кое-что и дать ей возможность позаниматься? Разве не может Леля хоть немного помочь ей по хозяйству?

— Ах, дядя, с какой стати! Это так скучно! — негодующе запротестовала племянница.

— Скучно? А Гале весело?

— Но ведь это ее долг, ее обязанность! — наставительно отрезала Леля.

— Обязанность? Пусть. Ну, а твоя, скажи мне, в чем именно состоит? Каков твой долг?

— Мой?… — не зная, что ответить, смутилась Леля. — Свой я уже выполнила: я училась, закончила гимназию… — нашлась она наконец.

— А она курса не кончила, значит, с нее можно семь шкур драть?! Правильно, племянница! Ну, а ты, Надя, долг свой все еще выполняешь, учишься, так с тебя, следовательно, тоже взятки гладки, правда? — обратился Таларов к Наде.

Она как раз собиралась шмыгнуть в дверь, так как едва могла усидеть на месте с тех пор, как вопрос о поездке на вечер решен был в положительную сторону.

— Нет, дядечка, это не то, я всегда с удовольствием готова Гале помочь, она такая милая, такая душка. Я бы с радостью, но на что я годна? Один раз как-то пробовала даже за нее вареники сделать: они с Катериной обе чем-то страшно заняты были, я и предложила свои услуги. Чтобы не мешать им, я расположилась на столовом столе, Галя показала мне, что и как делать, и я принялась за работу. Бедные вареники! Тискала я их, несчастных, тискала, пока края им позагибала; только один угол придавлю, смотрю — другой рот разинуть успел. Жарко мне стало! Трудилась поистине в поте лица, а руки, известно, всегда ведь у меня как утюги горячие. Вареники не вынесли их тропического прикосновения и позасыхали, от сухости даже полопались. Сделалась на них шкурка точно флюс, который йодом смазали. Что тут делать?! Вдруг меня осеняет гениальная мысль. Я в спальню, взяла пульверизатор, налила воды и ну брызгать! Вареники-то помокрели, но зато на весь дом запахло персидской сиренью. Впопыхах-то я не сообразила, что в бутылочке раньше духи были. Словом, по высочайшему повелению вся моя фабрикация прямым маршем в помойное ведро проследовала. Вот вам и помощь!.. Только прибавила Гале работы, потому что вареники делать ей все равно пришлось, да сверх того необходимо было еще и на меня поворчать. А теперь лечу завиваться. Галя!.. Галочка!.. Идем завива-а-аться, — уже гудела Надя на весь коридор.

— И мне пора, — поднялась Леля, опасаясь новых неприятных разговоров с дядей, и тоже скрылась.

— Теперь отвечу тебе и я, Мишель, — оставшись с глазу на глаз с шурином, заговорила Марья Петровна. — Зачем же бедной Леле возиться с ненавистным ей хозяйством, когда на это взят специальный человек? Леля молода, ей хочется повеселиться…

— А Галя не молода? Ей не хочется повеселиться? — негодующе перебил Таларов.

— Ах, mon cher, это громадная разница: она за свой труд всесторонне обеспечена, как сыр в масле у нас катается. И, наконец, согласись, смешно делать все самим, платя деньги экономке. Я нахожу, что Галя и так слишком многим нам обязана. Сам рассуди, куда бы она девалась, если бы не я? Очутилась бы на улице! Ни кола, ни двора, ни родных. Я оказала ей величайшее благодеяние, приютив ее…

— Ну, понятно, теперь она должна всю жизнь за тебя Богу молиться, — со злобной иронией промолвил Михаил Николаевич.

Но Таларова, увлеченная собственной речью, не разобрав настоящего оттенка его фразы, истолковала ее как сочувствие своим словам.

— И ты не поверишь, Мишель, — продолжала она, — до чего Галя, entre nous soit dit, черства и суха. А уж требовательна и горда, так положительно не по чину! Можешь себе представить: я ей подарила Лелино платье, совсем хорошее, розовое вечернее платье. Леля, конечно, не могла больше его носить, потому что решительно все несколько раз уже видели ее в нем. Для Гали же, tu comprends [41], это находка. Другая бы обрадовалась, а эта деревяшка очень вежливо поблагодарила, но — веришь ли? — сколько ни было у нас вечеринок, ни разу его не надела. Смотришь, нарядилась в какую-нибудь дешевку — белый пике [42] или что-нибудь пунцовое, самое вульгарное, сама купит себе и сошьет, а этот чудный розовый шелк — ни за что не надела. Но лучше всего финал, он возмутил меня донельзя: она подарила платье Дуне! Как тебе нравится эта принцесса крови?! С тех пор — кончено: все Лелино и Надино отдаю другим.

Марья Петровна глубоко негодовала, а Таларов с восхищением слушал, что самолюбивую натуру девушки не сломило ее грустное подневольное положение: простенький ситчик, но свой, сшитый собственными руками, она предпочитала шелковым обноскам с чужого плеча, жертвуемым к тому же с соответствующими назиданиями и восхвалениями даримой тряпке. Гордое сердечко!