Ган Исландец

— Этель, — спросилъ онъ наконецъ: — ты не жила съ людьми, о чемъ же ты плачешь?

Лишь только произнесъ онъ эти слова, благородная, прелестная двушка поднялась, перестала плакать и отерла слезы.

— Батюшка, — сказала она съ усиліемъ: — батюшка, простите меня… Это была минута слабости.

Она взглянула на него, пытаясь улыбнуться.

Она отыскала въ глубин комнаты Эдду, сла у ногъ своего безмолвнаго отца и, на удачу развернувъ книгу, принялась читать, сдерживая волненіе, дрожавшее въ ея голос. Но чтеніе ея было безполезно: старикъ не слушалъ ее, сама она не понимала, что читала.

Шумахеръ махнулъ рукой.

— Довольно, перестань, дитя мое.

Этель закрыла книгу.

— Этель, — спросилъ Шумахеръ: — вспоминаешь ли ты когда Орденера?

Молодая двушка смутилась и вздрогнула.

— Да, — продолжалъ онъ: — Орденера, который отправился…

— Батюшка, — перебила Этель: — что намъ за дло до него? Я раздляю ваше мнніе: онъ отправился, чтобы никогда не возвращаться сюда.

— Не возвращаться сюда, дитя мое! Я не могъ этого говорить. Не знаю, но какое-то предчувствіе напротивъ убждаетъ меня, что онъ вернется.

— Вы этого не думали, батюшка, когда съ такою недоврчивостью отзывались о немъ.

— Разв я выражалъ къ нему недовріе?

— Да, батюшка, и я раздляю вашъ взглядъ. Я думаю что онъ обманулъ насъ.

— Обманулъ насъ, дитя мое! Если я такъ думалъ о немъ, я подражалъ людямъ, которые обвиняютъ, не разбирая вины… До сихъ поръ я не зналъ человка преданнее Орденера.

— Но, батюшка, уврены ли вы, что подъ его добродушіемъ не скрывается вроломства?

— Обыкновенно люди не лицемрятъ съ несчастнымъ, впавшимъ въ немилость. Если бы Орденеръ не былъ преданъ мн, что могло привлечь его въ эту тюрьму?

— Убждены ли вы, — слабымъ голосомъ возразила, Этель: — что, приходя сюда, онъ не имлъ другой цли?

— Но какую же? — съ живостью спросилъ старикъ.

Этель молчала.

Ей невыносимо было продолжать обвинять своего возлюбленнаго Орденера, котораго прежде она такъ горячо защищала предъ отцомъ.

— Я уже не графъ Гриффенфельдъ, — продолжалъ Шумахеръ: — я уже не великій канцлеръ Даніи и Норвегіи, не временщикъ, который раздаетъ королевскія милости, не всемогущій министръ. Я презрнный государственный преступникъ, измнникъ, политическая чума. Надо имть много смлости, чтобы безъ брани и проклятій говорить обо мн съ тми, которые обязаны мн своими почестями и богатствомъ. Нужна большая преданность, чтобы перешагнуть, не будучи ни тюремщикомъ, ни палачомъ, порогъ этой темницы. Надо имть много героизма, дитя мое, чтобы являться сюда, называясь моимъ другомъ… Нть, я не буду неблагодаренъ, подобно всмъ людямъ. Этотъ юноша заслужилъ мою признательность. Не показалъ ли онъ мн своего участія, не ободрялъ ли меня?…

Этель съ горечью слушала эти слова, которыя обрадовали бы ее нсколько дней тому назадъ, когда этотъ Орденеръ былъ для нея еще моимъ Орденеромъ. Посл минутнаго молчанія, Шумахеръ продолжалъ торжественнымъ тономъ:

— Слушай, дитя, внимательно, я хочу поговорить съ тобой о важномъ дл. Я чувствую, что силы медленно оставляютъ меня, жизнь мало по малу гаснетъ; да, дитя мое, мой конецъ приближается.

Подавленный стонъ вылетлъ изъ груди Этели.

— Ради Бога, батюшка, не говорите этого! Пожалйте вашу несчастную дочь! Вы тоже хотите меня покинуть? Что станется со мною, одинокой на свт, если я лишусь вашего покровительства?

— Покровительство изгнанника! — сказалъ отецъ, поникнувъ головой: — Вотъ объ этомъ-то я и думалъ, потому что твое будущее благосостояніе занимает меня гораздо боле, чмъ мои прошлогоднія бдствія… Выслушай и не перебивай меня. Дитя мое, Орденеръ вовсе не заслуживаетъ, чтобы ты такъ сурово относилась къ нему, и до сихъ поръ я не думалъ, чтобы ты питала къ нему отвращеніе. Наружность его привлекательна, дышетъ благородствомъ; положимъ, что это еще ничего не доказываетъ, но я принужденъ сознаться, что замтилъ въ немъ нсколько добродтелей, хотя ему достаточно обладать человческой душой, чтобы носить въ себ зародышъ всхъ пороковъ и преступленій. Нтъ пламени безъ дыму!

Старикъ опять остановился и, устремивъ на дочь свой пристальный взоръ, добавилъ:

— Предчувствуя близость своей кончины, я размышлялъ о немъ и о теб, Этель; и если онъ, какъ я надюсь, возвратится, я избираю его твоимъ покровителемъ и мужемъ.

Этель поблднла и вздрогнула; въ ту минуту, когда блаженныя грезы оставили ее навсегда, отецъ пытался осуществить ихъ. Горькая мысль — такъ я могла быть счастлива! — еще боле растравила ея отчаяніе. Несчастная двушка не смла вымолвить слова, опасаясь, чтобы не хлынули изъ глазъ ея душившія ее слезы.

Отецъ ожидалъ отвта.

— Какъ! — сказала она, наконецъ, задыхающимся голосомъ, — Вы назначали мн его въ мужья, батюшка, не зная его происхожденія, его семьи, его имени?

— Не назначалъ, дитя мое, а назначилъ.

Тонъ старика былъ почти повелителенъ. Этель вздохнула.