Ганзейцы. Савонарола

— Я вовсе и не пытаюсь обелить перед вами мой проступок, — начал Торсен не совсем уверенным голосом (и только уже при дальнейшей речи его голос стал несколько более твёрдым), — не стану в извинение своей вины ссылаться и на то, что транспорт фламандских и брабантских товаров уже находился в пути и был направлен ко мне в то время, когда последовало постановление любекской думы; всякий беспристрастный человек и без моих оправданий поймёт, что обрушившееся на меня наказание не состоит ни в каком соотношении с совершенным мною проступком. Я был более чем зажиточным человеком и мог с истинной гордостью взирать на плоды моих трудов. И вдруг у меня отнимают всё, что добыто было мною путём многолетних, тяжких усилий, — делают меня бедняком!.. Мало того, я даже не смею помышлять о том, чтобы вновь начать торговлю! Я исключён из ганзейцев, я — отверженный, с которым каждый должен поневоле избегать всяких деловых сношений из опасения, что и его может постигнуть такой же суровый приговор Ганзы. Что же мне теперь делать? Как могу я теперь пропитать себя честным путём, когда мне ниоткуда нельзя ждать помощи, когда я напрасно стал бы молить даже о сострадании к себе!

Торсен умолк и выжидал ответа на свою речь. Он надеялся, что слова его побудят ольдермена к снисхождению, однако же суровое выражение лица того нимало не изменилось, и он отвечал Торсену очень резко:

— Вы бы должны были обдумать всё это прежде, нежели совершили ваш проступок; тогда и судьи ваши не произнесли бы над вами своего сурового приговора. Справедливость должна стоять выше всякого сострадания.

Торсен почувствовал, что ему трудно сдержать себя. Взволнованным голосом отвечал он ольдермену:

— Если уж так судить, господин ольдермен, то пусть же суд Ганзейского союза не останавливается на полпути, пусть он судит меня по всей справедливости! Ганзейцы 14 июня прошедшего года вновь заключили мир с жителями города Брюгге, что уже и заранее можно было предвидеть, так как фламандцы и немецкие купцы не могут долго жить в разрыве. Ганзейская складочная контора вновь вернулась в столицу Фландрии, и всякие враждебные отношения прекратились. Почему же я один исключён из этого примирения? Это ли пресловутая справедливость Ганзы?

— Вы явились ко мне в качестве просителя, — произнёс ольдермен спокойным и твёрдым голосом, — а просителю неприлично вести речь, подобную вашей. Ганза имеет полное право заключить мир с враждебной страной, не навязывая себе на руки обязательства уничтожить карательные постановления против своих членов, вызванные отношениями этих членов к враждебной стране до примирения с нею. Если бы мы так стали поступать, то наши законы потеряли бы всякое значение и явились бы пугалом, которым можно было бы разве что пугать детей, а уж никак не взрослых. Или вы думаете, что члены нашего союза стали бы относиться с уважением к нашим суровым законоположениям, если бы при каждой перемене обстоятельств могли рассчитывать на послабление или на отмену постановлений? Нет, господин Кнут Торсен, право должно оставаться правом, и, если бы вы даже были моим сыном, я не изменил бы ни одного слова в моей речи. Легко может быть, что Ганза вас и вновь примет в состав своих членов, если вы изволите обратиться к ней с нижайшею просьбою.

— Я ничего не желаю более, как только получить обратно моё законное достояние, — гордо возразил датчанин. — Если бы я этого мог добиться, то просуществовал бы и без помощи Ганзы.

— Вы вольны поступать, как вам вздумается, — сказал ольдермен тоном холодной учтивости, поднимаясь со своего места и тем самым указывая, что аудиенция окончена.

— Одно слово, замолвленное вами в мою пользу, г-н Тидеман, — решился добавить датчанин с волнением в голосе, — и Ганза, конечно, помилует меня.

— Я тем менее чувствую в себе к этому склонности, — сказал ольдермен, — что и сам настаиваю на строгом применении наших законов. Вашим дурным положением вы обязаны себе самому; ведь что посеешь, то и пожнёшь.

— Хорошо вам это говорить, — злобно отвечал ему Торсен, — когда вы сумели прибрать к рукам такое поле, на котором каждое зерно даёт всходы!

Ольдермен слегка дрогнул, но тотчас овладел собою и замер на месте.

— Всему свету известны, — горячо продолжал датчанин, — те великие заслуги, которыми вы сумели приобрести себе расположение короля Эдуарда. Вы пользуетесь затруднительными обстоятельствами бедного короля, чтобы обогащать себя различными способами! Уж, видно, плохи были его дела, когда он мог предоставить вам на откуп подать, которую нижненемецкие купцы должны платить за каждый тюк британской шерсти. Немудрено вам проповедовать о справедливости, когда вы так близко подсели к казённому пирогу! Но я вам попомню вашу суровость, да и не вам одному, а всей Ганзе; я...