Ганзейцы. Савонарола

— Легко может быть. Быть может, вы находились в числе членов того общего собрания любекской думы, в которое я вносил свою просьбу об изменении произнесённого против меня тяжкого приговора.

— А! Теперь признаю вас, — воскликнул Стеен. — Вы тот самый датчанин, которого мы исключили из Ганзейского союза.

— Родом я действительно датчанин, — отвечал Кнут Торсен, — однако же я в Визби приобрёл права немецкого гражданства. Иначе я бы не мог попасть в состав Ганзейского союза.

— Не затем ли вы пришли сюда, чтобы вновь повторить вашу просьбу? — спросил Стеен, на которого по-прежнему присутствие датчанина действовало чрезвычайно неприятно. — В таком случае знайте заранее, что я тут ничего не могу сделать.

— Само собою разумеется. Так всегда и отвечают в подобных случаях.

Стеен быстро глянул на говорившего и добавил:

— Да если бы я даже и мог что-нибудь сделать, то и тогда бы не сделал, потому что ваш проступок принадлежит к числу наиболее важных. Нарушение доверия между нами, ганзейцами, наказуется очень строго...

— Ну, положим, что не для всех бывают наказания равны! — заметил Торсен, злобно и лукаво искривив губы в подобие улыбки.

— Что вы этим хотите сказать? — резко спросил Стеен.

— А то и хочу сказать, что иному и нарушение доверия легко сходит с рук, потому что его судьям глаза червонцами прикрывают.

Оба собеседника взглянули друг на друга взглядом смертельной ненависти: оба отлично понимали тайный смысл произнесённых слов; и Стеен теперь стал догадываться, зачем именно к нему Кнут Торсен пожаловал.

— Ну, что же далее? Говорите! — почти повелительно обратился он к датчанину.

Торсен указал на стоявшего у входа Ганнеке и, пожав плечами, отвечал:

— Если вас не стеснит его присутствие, то я могу сейчас перейти к главной сути нашего дела.

— Ступай, — обратился Госвин к Ганнеке, — но будь под рукой. Может быть, ты мне понадобишься.

И при этом он подозрительно окинул взглядом Кнута Торсена, который ответил на этот взгляд словами:

— Не беспокойтесь, я не причиню вам никакого вреда.

Стеен не удостоил его ответом, а только выпрямился во весь рост и опустил левую руку на рукоять меча.

Ганнеке невольно улыбнулся, выходя из комнатки. Невзрачная, приземистая фигура датчанина, в сравнении с рослым и плечистым старым купцом, представлялась просто ничтожеством, и потому его последние, успокоительные слова представлялись в устах его чем-то вроде неуместной похвальбы...

«Кабы я мог предвидеть, — думал про себя Ганнеке, — что посещение этого иноземца причинит такую неприятность доброму г-ну Стеену, я бы его вовсе и не привёл сюда. И ведь тоже — датчанин! Волк его заешь! Однако говорит-то он по-немецки настолько хорошо, что и не разберёшь, откуда он родом».

Ганнеке и ещё некоторое время продолжал что-то бормотать себе под нос: у него была эта привычка, тем более что и вообще молчать был он не охотник.

Сначала он было присел на скамейку в витте, но посидел на ней недолго. Гневный голос Стеена громко раздавался в маленьком домике, и до слуха Ганнеке донеслись среди вечерней тишины резкие звуки спора или перебранки, в которой и голос датчанина не уступал по силе голосу Стеена. Но когда Ганнеке подошёл к дверям домика — в комнатке всё опять стихло: оба собеседника, очевидно, смолкли на мгновение.

Рыбак, покачав головою, вернулся опять на свою скамью и опять что-то стал бормотать себе под нос, выражая разные догадки и предположения.

Во всей витте царствовала полнейшая тишина: рыбаки, ремесленники и работники отдыхали от своего тяжкого дневного труда, который должен был опять начаться с восходом солнца.

Только в таверне по берегу ещё слышалось некоторое движение, так как там обыкновенно толкались иноземные корабельщики, зафрахтованные ганзейцами и наутро уже готовившиеся к отплытию.

Темнота быстро возрастала. На берегу и по взморью тускло мерцали смолёные факелы и смоляные бочки, то есть плавучие бочонки с горящей смолою, цепями прикреплённые к берегу и поставленные на мелях и вблизи подводных камней для охраны подходящих кораблей от опасности.

Эти огни напомнили Ганнеке о его шурине, который должен был всю ночь бродить вдоль по берегу. Охотно пошёл бы Ганнеке с ним поболтать и побеседовать о своей почтенной супруге Марике и о своём возлюбленном сыне Яне, который подавал такие большие надежды. Но нельзя было сойти с места: приказано было быть под рукой.