Гарь

Хрястнул с испугу дверью Ипатий и припустил, вея космами, прямиком во дворец патриарший, там и поведал дьякону Афанасию о случившемся. Афанасий сполошно порыскал по огромному дворцу, нашёл патриарха и донёс о чуде.

— Бог прислал? — усмехнулся Никон, катая на ладони золотое яичко с горячей водой для сугрева рук. — Эко чё смолол, — озабоченно подобрал губы. — Шапку-то изымь, пущай балду обструганную поостудит.

— А шубу? — робко помаргивая, шепнул Афанасий.

Никон строго уставился на дьякона, проговорил зло:

— Чё заладил, шубу, шубу! — однако задумался, поскрёб в бороде. — Уж кто там прислал её пустосвяту, не вестно, а ты, того, шубу-то ему оставь пока.

В тот же день встревоженные бедой над Логгином, Аввакум с Даниилом Костромским составили весьма дерзкое письмо царю с выписками из древлеотеческих книг о перстосложении, о земных поклонах и числе их в постановлении Стоглавого собора. Много листков исписали и отдали Стефану. Духовник прочёл, покивал, соглашаясь, и во время благословения вечернего подал послание Алексею Михайловичу. Царь взял, ушёл к себе, но письмо то попало в руки Никону.

А тут и затворничество келейное у Неронова закончилось. Он вернулся после строгого недельного поста и молитвенных ночных бдений исхудавшим, с поредевшей бородой и лицом в частой ячее морщин, будто лежал им на рыбачьем неводе, а в запавших, как у покойника, глазницах тлел тихий свет ушедших в себя и отрешенных от мира глаз. Друзьям только и сказал:

— Глас мне бысть от иконы Спаса: «Иоанне, укрепи царя о имени моем, да не постраждет Русь, ибо время настает страдати вам неослабно».

И опять затворился, теперь в Казанской. Но прошёл слух — пишет всяк день государю в защиту протопопов Даниила Темниковского и Логгина, винит во всех бедах Никона. Знать были письма те злогорьки, потому как патриарх лично явился в Казанскую, сдёрнул с головы протопопа скуфью, посадил в тюрьму Симонова монастыря, а на другой день сослал под конвоем стрелецким в Спасокаменный монастырь на Кубенское озеро, а там и в стужий острог Кольский.

И новое горе коршуном из-под туч свалилось на Аввакума: в Страстном монастыре за Тверскими воротами Никон круто разделался с Даниилом Костромским за сочинённое им с Аввакумом дерзкое послание к государю о злостях и расправах патриарших над протопопами. При царе и царице вытряхнул Даниила из однорядки поповской, обхватал голову тупыми ножницами, расстриг и проклял. Теми же шелепами и мётлами клирошане спровадили протопопа в Чудов и приковали цепью в хлебне — «тереть зерно без пристани и сеять и всяко и много муча», услали в Астрахань, чтоб там, «возложив на главу венец тернов», уморить в земляной тюрьме до смерти.

День меркнет тенью, а человек печалью. После расправы над друзьями обезмолвел Аввакум, вроде столбняк на него нашёл. Однако на службы ходил исправно, по-старому правил часы и молебны, а жизнь как бы откачнулась от него. Всё ждал казни над собою, да она замешкалась где-то, думал, уж не в покоях ли великой княжны Ирины Михайловны.

Глядя на вялого протопопа, осмелели попы Казанской, почуяли своё время и волю, восстали на пришлого попа старшего. Уж как старался Иван Данилов, чая ухватить протопопий чин! И во время всеношной давно озлённые на Аввакума попы отобрали у него церковь, а самого выперли нахрапом на паперть и дальше за ограду.

— Не грешите, — упирался и укорял их Аввакум. — Батька Неронов Казанскую мне приказал!

— А и поезжай-ка ты к нему на Колу! — потешались попцы. — Пущай он тебе тамо-ка усю тундру с самоедами приказывает!

Подался Аввакум в Замоскворечье, отслужил полуношницу в церкви Аверкия, но и здесь не заладилось, опять вернулся на Торг в виду милой ему Казанской.

Народ на Торгу глазастый, смышлёный, всё видел и подмечал: раз власти гонят старших священников, знать, правда у них, у гонимых. И не шёл в церкви сбитый с ума указом креститься по-новому. Стоял понурыми толпами в оградах и на папертях, а за порог ступить — калачом не заманишь. Да ещё слух забродил, мол, запрут в церквах, посымают насильно с православных кресты дедовские осьмиконеч-ные, а взамен их накинут на шеи удавки каиновы с четырехугольной растопыркой католической, а буде кто заупрямится — проклянут во потомстве, або живьем в землю посодют.

Скоро очнулся Аввакум от столбняка темного и пошёл по стогнам града сказывать люду о прихромавшей на Русь проказе. Сна лишился, крича о нововыдумках Никона, о ереси, им вскормленной и загнанной в дома Божьи. Выпихнутый из церквей, обратил он в храмину всю торговую площадь. Всякого рода и звания люди слушали его пугающие проповеди, кто, уткнув в грудь бороду, хмуро скрёб в затылке, зло сцыкивал сквозь зубы, кто рыдал, кто тихо плакал.

Все это Никон видел сам, да и доносили исправно о непокорливых пастырях и возбужденных ими толпищах. Знал, но упрямо гнул свою «дугу», а подручников опасного гнутья оказалось многонько.