— Я открою тебе секрет, который знают все, юный таркан, — сказал шаман. — Эру наплевать на наш мир. Валам наплевать на наш мир. Чёрному — не наплевать, и он хочет его изменить; я — не хочу. Поэтому я служу Эру и Валам, а не Чёрному — потому что их нет. И я могу служить себе и своему народу. А Чёрный согнёт нас, как рыжих дураков с юга. Как хочет согнуть вас. А согнёт вас — доберётся и до нас. Поэтому я помогаю вам. Убивайте друг друга тысячу лет — лоссотам будет жить спокойней.
— А ты страшный, Эйно–Меййи, — раздумчиво сказал Эйнор. Шаман хихикнул:
— Я старый, таркан. Я ужасно старый. И я устал. Оставайся — и ты займёшь моё место. Может быть. Юг умрёт. А ты будешь жить здесь. Людям я скажу, что это воля Эру. Скажу, что ты мой сын. Что вы все трое вышли из деревьев, чтобы помочь нам. Скажу что угодно — и они поверят, таркан. Останешься?
— Нет, — покачал головой Эйнор. Старик навалился на посох:
— Вот я вижу: ослепли ваши два глаза. Вот и кольцо, которое носил на руке гордый и глупый эльф — оно у моего народа, потому что пошёл к морскому дну, захлебнулся в стылой воде, сгинул среди льдов последний ваш князь.* Что скажешь?
— Мой путь ведёт к спасению чести, — Эйнор вдруг вырос, и шаман отшатнулся в изумлении и страхе. — Права твоя правота, старик; права — но мелка, как лужа, и тот, кто видел Море, не поверит кваканью лягушки: «Вот вся вода мира, в которой я сижу!» Нет высей Нуменора, но — были они — а что оставите после себя вы, спасшиеся в этих лесах от самих себя?! Какую сказку сложат о вас, переживших великие королевства? Веди меня, старик — и молчи, потому что я — Эйнор сын Иолфа, нуменорский рыцарь! Идо бета изинди, загир аннарди ан Гимлад!*- и тихий гром родили последние слова, будто вдали тысяча обутых в металл ног шагнула по каменной мостовой, тысяча одетых в сталь рук ударила тысячей сверкающих мечей по тысяче гулких щитов…
— Я… выполню обещанное… я же сказал… — сипло пробормотал шаман, пригасив глаза. — Прости, таркан…
И — покатился моховым шустрым клубком вперед шагающего рыцаря…
…Они шли долго. Наверное, не меньше часа, и боковым зрением Эйнор улавливал движение странных и жутких образов. Пробежала, мяукая, слепая рысь без шкуры. Прошёл, бесшумно ступая, безголовый лось.
— Хочешь напугать меня, шаман? — спросил Эйнор. Старик впереди — видно, оправился — хихикнул:
— Нет, зачем мне это? Это здешние духи шалят, таркан. Они любят играть с людьми, поэтому ночью без моих амулетов редкий человек осмелится выйти за пределы деревень. И этой, и многих других, где живут лоссоты. Хочешь, я сейчас уйду в сторону, и никто не узнает, как пропал Эйнор сын Иолфа?
Вместо ответа коротко лязгнула бронза перекрестья меча о сталь оковки устья ножен — Эйнор подвыдернул Бар и бросил обратно. Виденицы отпрянули, маячили только на грани взгляда.
— Шучу я, шучу… — прокряхтел старик. — Сказал уже: мне в радость тебе помочь, чтоб без конца длилась ваша вражда — твоих братьев и Чёрного…
Эйнор усмехнулся, рассматривая мохнатую спину куртки впереди.
— Пришли, — сказал неожиданно старик.
Светились десятки гнилушек, выступавших из земли по обеим сторонам узкой лощины — как пальцы подгорных существ, которые — говорят гномы — никогда не видят света. Косо лежала каменная плита. Чёрная… или казавшаяся такой. Старик подошёл к ней и постучал посохом. Сказал — коротко и властно:
— Эй.
Эйнор усилием воли остался на месте, когда откуда–то — то ли из–за плиты, то ли из неё — выступили два скрюченных… нет, не существа. Две сущности, так сказать вернее. Тёмные и безликие, да и бесформенные, если по правде. Послышался детский плач — тонкий и безнадёжный. Между сущностями шёл ребёнок — голый, не различишь — мальчик или девочка, не поймёшь — скольких лет, но маленький, не старше десяти.