Garaf

— В темноте мерцают звёздыИ цветы.У костра ночного вместеЯ и ты.Этой встречи, если честно,Я искал —Эй, волчьей песней мир будил иЗвал,звал,звал…Затихает за оврагомВолчий плач…Мне в ночи всего–то нужно —Ты и плащ!Подарю тебе луну я —На, бери!

А потом создам другую —Изнутри…

Гарав невольно рассмеялся. Он почти представил себе того, кто пел эту песню раньше — молодой мужчина, парень или даже мальчишка… крепкие кулаки, широкие плечи, тяжёлый нож на поясе… вот он стоит, подпирает забор любимой, жуёт травинку и в желтоватых глазах — уверенность, что всё будет по его… и любовь.

— На траве росою сбитой —Волчий след.Намокает плащ забытый —Нас тут нет…Поутру тебе в селенье —Мне же в лес…Эх, видно я не в свои саниСнова влез!А тебя закружат ночи —Словно дни!Для тебя горят у лесаГлаз огни!Для тебя звучит над миромВолчий плач…

Я забыл в твоей прихожейВолчий плащ…Для тебя звучит над миромВолчий плач…Я забыл… нарочно, понимаешь…Волчий плащ…[81]

— Теперь спой ты мне, — неожиданно предложил эльф.

— Я? — Гарав от неожиданности опешил. — Я… не умею.

— Не умеешь петь? — эльф покачал головой. — Что ж… значит, не было в твоей жизни настоящего горя. И не любил ты, и не ненавидел. Выходит, ты солгал мне, Гарав–волчонок…

— Я не лгал! — ощетинился Гарав и вправду как волчонок, разгневанный тем, что кто–то осмеливается подвергать сомнению его страдания. Это до смешного оскорбило мальчишку.

Эльф чуть поднял одну бровь:

— Тогда спой мне. Хотя бы в благодарность — я знаю, что люди не обделены ею.

— Ну не у… — начал снова Гарав и вдруг ощутил себя какой–то ломающейся девчонкой. — Что спеть? — суховато спросил он.

— Что хочешь, — странно, эльф как будто сам же и потерял интерес к своей просьбе.

— Хорошо, — согласился мальчишка. Он знал много стихов, а в таких случаях, как правило, трудно выбрать… вот только выбирать не пришлось — первые строчки сами прыгнули на язык, а уж дальше оставалось просто идти следом, тут же перекладывая русский на адунайк и не особо беспокоясь о складе — тут это не было главным…

— Понимаешь, это больно, очень больно,Когда горят на берегу костры,Когда уходим снова добровольно,Когда сжигаем наши корабли…

Если бы Гарав внимательно смотрел на эльфа — он бы увидел, как тот дёрнулся — словно в него попала стрела. И даже сделал жест, какой делает смертельно раненый.

Но Гарав не смотрел. Он знал, что не умеет петь — и всё–таки пел…

— В руке зажат обрывок гика–шкота,Прищурен взгляд и холод по спине…Сегодня ты взрослее стал, чем кто–то–Так почему же слёзы на лице?Не знали мы, что яхтой станет меньше,Что мы её сожжём своей рукой,А после будем петь про это песниИ улыбаться раненой душой…Года прошли, и многое забылось,Не помним запах утра над рекой…Но мне сегодня почему–то вдруг приснилось,

Что ветер стих и будто стал чужой.Выходит, все же что–то здесь нечестно,Но кто подскажет — где мы не правы?Ведь старой яхте — на море не место,К тому же — с почестями мы её сожгли…Стояли в ряд мальчишки, солнце плыло–И даже ветер потихоньку стих…Ах, вспомнил… — ведь у яхты ИМЯ было,А мы забыли вслух его произнести…Понимаешь, это больно, очень больно–Когда горят на берегу костры,Когда уходим снова добровольно,Когда сжигаем наши корабли…[82]

Гарав закончил петь — и поразился тому, как окаменело лицо эльфа. Стало чем–то похоже на маску — не страшную, не отчаянную — нет. Просто никакую. Мёртвую.

Что видел Мэглор, когда пел Гарав.