Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Молодые-то и спать горазды, и выпить, бывает, не дураки, и работу не больно любят. Кому будить? Кому постращать? Кому указать, как работают — по-нашему, отцы, по-старински? Все на родителя, все на нас, господа старички!.. Что же это теперь будя? Хозяйство, что горенка: сдвинь державу — все разлезется. Ты говоришь, Андроша, вожжи… Как же тебя, друг сердешный, не поучить, коли ты вот до сего часу отчета мне в деньгах не отдал? Давал я ему, отцы, на три косы, а он привез одноё, и сам хмельной. Рассудите, благодетели!

Андрон опять тряхнул волосами и сказал:

— Провалиться, старички, в рот капли не брал! А что до денег, которые он мне давал деньги, я хоть сейчас… до последнего грошика целы.

— Помолчи малость! — с неудовольствием сказал Ларивон.

— Эка у тебя язык-то, малый, свербит? — гневно крикнул Афанасий Яковлев.

И Веденей ободрился, что так гневно закричали на Андрона.

— Ну, теперь ты жалишься, Андроша, про сапоги, — еще умильнее сказал он. — Точно, старички, сапог я ему не покупал. К чему? Вот они у меня, вытяжки-то, — и он приподнял свою ногу в лапте, — с малых лет отзваниваю!..

Хуже ли я стал с того, лучше ли — не знаю. Но все же как-никак случается, и почитают лапотника-то… вот сколько, может, годов старостой хожу… К чему же, отцы, сапоги? Жили, работали, наживали, сапог не нашивали! («Это верно», — выговорил Ларивон. «Правда, правда», — подхватили старики. Веденей оживился и приподнял голос.)

В старину говаривали: на пузе-то шелк, а в пузе-то щелк…

Ты Пожалься, Андронушка, — хлеба не наедался, квасубраги не напивался, убоинки во щах не видывал, овчины на плечах не нашивал, — ну, иное дело, повинен я, стоит меня, старого хрыча, на осину. Сапоги носят, что говорить… Да кто-о? Либо старички степенные. на Праздник да на сходку, либо у кого мошна звенит, денег куры не клюют, кто злато-серебро лопатой загребает. Вот Максим Естифеич носит, так ему это под стать, друг сердешный!

(По губам Максима Шашлова пробежала самодовольная улыбка.) Али взять удалую головушку, хвата, с лица — кровь с молоком, хоть бы, примерно, Герасима Арсеньича.

(«Не подлаживайся, старый шут!» — отгрызнулся Гараська, однако же с ухарским видом поправил картуз.) А нам с тобой, Андрошинька, куда не к рылу сапоги! (Старики засмеялись.) Нет, отцы! Он жалится, пущай и я буду вам докучать. Вот воротился вчерась с базара, нагрубил, нагрубил… Что ж это будя?.. Бабу науськал — соромским словом меня обозвала… Полез в драку, родителю в бороду цепляется…

— Кто в тебя цеплялся, побойся бога, — сказал Авдотьин отец.

— Цеплялись, цеплялись! — вдруг разозлился и заголосил Веденей. — Твой же Андрюшка меня по уху съездил!.. Рассудите, старички… Вот пришли… вот в чужом дому драку затеяли… С Акулины повойник сшибли, Агафону глаз испортили… Что ж это будя? — но он тотчас же уловил, что его запальчивость не нравится старикам, что Сидор Нечаев уже готовится раскрыть рот перебить его, и тотчас же стих и прежним кротким голосом сказал: — Ты вот, Андронушка, бунтуешься, старика отца убить собирался… А отец-то не в тебя, а отец-то сердце родительское имеет! Вот, старички, побежал я ноне к Мартину Лукьянычу… вот побежал… как быть? А он так-то разгневался, благодетели, так-то раскричался. «Брей лоб, ступай к посредственнику! Бери от меня бумагу!» (Андрон переступил с ноги на ногу и побледнел.) Как быть?.. Родительское сердце — не камень, отцы! Вот пал в ноги… вот умолил. Пущай, что дальше будет. Посечь посеку, это уж ты не обижайся, друг сердешный, вот и бумага к волостному, — и Веденей бережно вынул из-за пазухи и торжественно, так, чтобы все видели, показал конверт с огромною сургучною печатью, — а лоб тебе брить покамест погожу.

И насчет Овдотьи, — обращаясь к Авдотьиному отцу, — как, говорю, быть, Мартин Лукьяныч, вот соромским словом обозвала, кинулась в драку? «А, говорит, коли так, получай и об ней бумагу, пущай маненечко постегают для острастки»… а? — Веденей помолчал и с умилением добавил: — Не взял! И за дочь твою умолил, Евстигней!

И дочь твою отвел от бесчестья! — и, точно набрав силы в этих благостных своих делах, он громко, на весь народ, провозгласил: — Вот, говорю, отец, Андронушка мир мутит, разделу требует, водкой угощает старичков… Как быть? — «А вот как, говорит, ежели тебе какая обида — со мной будут иметь дело, а не с тобой. А я уж, господь даст, рано с миром справлюсь!» — После этого Веденей вдруг опять понурился, сделал жалобное лицо, снял шляпенку, низко поклонился на все стороны и пересекающимся, слезливым голоском проговорил: — А иное дело, я миру не супротивник… Глядите, отцы, вам виднее. Рассудите дом рушить — рушьте. Укажете нажитое по ветру пустить — пущайте… Вам виднее! — всхлипнул он, отер заскорузлыми пальцами глаза, надвинул шляпу и сиротливо прислонился к стене.

Наступило гробовое молчание.

— Что ж, Андрон… — выговорил Ларивон Власов, переглянувшись с стариками, — видно, тово… покорись: проси прощенья у родителя!